Три ялтинских зимы(Повесть)

На какой-то миг стало легче. Расслабилась. Но тут же вскочила. Терять ни минуты нельзя. Наступил, как видно, тот самый перелом в событиях, о котором не раз предупреждал Казанцев. Он говорил, что главное для подпольщика — железная решимость, несмотря ни на что, делать свое дело, понимание того, что иного выхода нет. Эту решимость не надо путать с суетливостью. Опасность чаще всего происходит в подполье от необдуманных, поспешных решений и поступков. Но в любой момент может настать — и обязательно настанет рано или поздно! — кризис, переломный миг, когда осторожный, тщательно взвешивающий каждый свой шаг человек должен действовать и быстро и безошибочно. Для нее, Анны Левшиной, как видно, это время настало.

Вот-вот должен вернуться с моря сын Олег. Ждать его, однако, не обязательно: увидит, что сетки на перилах нет, и все поймет. Сейчас главное — предупредить Гузенко. У него типография, и он всегда, как правило, знает, где искать Казанцева. К этим их особым отношениям Анна Тимофеевна относилась без ревности, отнюдь не усматривая в них недоверия к себе. В конце концов им, мужикам, командирам, виднее, как поступать и что делать. С них главный спрос, они держат в руках все ниточки. А то, что ниточек этих много, понимала, видела.

Немедленно предупредить Гузенко можно, только сходив к нему. Но тот же Казанцев не раз повторял, что типография — святая святых и ни под каким видом ходить туда не следует. Как же быть? Искать какую-то связь нет времени. Вот и решай, Анна Тимофеевна.

Переоделась, взяла кошелку, положила в нее полдесятка вяленых рыбешек (если остановят, можно сказать, что несла продать) и шмыгнула запасной калиткой вниз, на Коммунальную улицу. Полицейский зашел к ним сверху. В сумрачной арке нижнего проходного двора на миг задержалась; выходя из ворот, глянула по сторонам и пошла, петляя переулками, в сторону базара. Слежки как будто не было.

Надо спешить, чтоб вернуться до наступления комендантского часа, и надо быть предельно внимательной.

К дому Гузенко можно подобраться снизу по заросшей кустарником балочке. Удивительный город: в нескольких минутах ходьбы от центра глухой овражек с прозрачным ключом, похожий на лес парк, какой-нибудь пустырь или такая вот вся в ожине, шиповнике и терне тенистая балочка….

На несколько минут замерла в кустах. Безлюдно и тихо. Двинулась вверх.

Дом Александра Лукича, как уже говорилось, скромным, облупленным своим фасадом смотрел на Симферопольское шоссе, а задворками выходил к этой балке. Приближаться к самому дому не стала. Как ни грызло нетерпение, как ни торопилась, дождалась, когда вышла хозяйка и окликнула:

— Татьяна! До чего- же их всех вышколила эта проклятая война! Татьяна Андреевна словно и не удивилась — не вздрогнула, не переменилась в лице. Как бы занимаясь своим делом, подошла ближе к месту, где стояла полускрытая кустами Анна Тимофеевна.

— Случилось что?

— Твой дома?

— А что?

Эта вечная настороженность! Даже знакомому, ставшему близким человеку не сразу скажешь — да или нет. Вопрос на вопрос: «А что?»

— Из полиции приходили. Андрея Игнатьича ищут.

— Взяли кого-нибудь?

— Пока не слыхать.

— Ладно. Я кого нужно предупрежу.

— За тем и шла.

Человек посторонний вряд ли заметил бы в Татьяне Поляковой какую-либо перемену — неторопливо пересекла двор и скрылась в дверях. Но Анна Тимофеевна видела: из дому вышел один человек, а вернулся совсем другой. Ну, если и не совсем другой, то уж в новом качестве. Тревога вдруг обострилась, как застарелая болезнь, сжала сердце, перехватила дыхание… Шутка сказать — у Татьяны четверо детей мал мала меньше!

Между тем ни самого Александра Гузенко, ни типографии в доме и даже в городе уже не было. Этому предшествовали важные события.

Фронт снова приближался. На юге бои шли пока в Донбассе, на Нижнем Дону и Северном Кавказе, но над Крымом опять начали появляться советские самолеты, люди стали находить листовки и газеты, отпечатанные на Большой земле. Оккупанты в который раз усилили надзор за лесными тропами и дорогами. Оживились разговоры о партизанах. Пока смутные и неопределенные, вроде того, что вот-де «иду я, а он выходит из-за скалы. Я сперва подумала — немец. Сапоги и мундир немецкие. А потом вижу — под мундиром- то наша тельняшка, а штаны и вовсе румынские. Худющий, небритый, лохматый. Спросил, откуда иду и куда, есть ли кордоны на тропах, кто на них стоит и проверяют ли документы. А потом говорит: будь здорова, топай дальше и помалкивай…» — «Что ж ты болтаешь?» — «Так я не немцам — своим говорю. Может, кому и понадобится». — «А где он тебе встретился?» — «Ишь, хитрый какой! Тебе-то зачем? Ну, ладно, ладно… Знаешь, где тропа спускается к Узень-башу? Там еще дуб такой корявый, а рядом скала. А чуть ниже пост полицейский. Я еще побоялась: может, он из этих полицаев, испытывает меня? А потом думаю: семь бед — один ответ. Вниз, говорю, по тропе не ходи, матросик. Там эти гады стоят…» — «А он что?» — «Знаю, говорит, мамаша, знаю. Недолго им осталось тут стоять».