Треугольник

Голоса смешивались, гремели перекатываемые в трюме бочки, шумело море…

Колумб оглядывал каждого молниеносным взглядом и тут же решал, кто на что пригоден, он видел перед собой сильных, но наивных, слабых, но хитрых, духом сильных, но телом слабых, и телом сильных, но духом слабых, зорких и недальновидных, верных и неверных… Он никому не отказывал и никого не спускал на берег. Ему нужны были все они для того, чтобы уравновесить друг друга. Ему нужна была самая разношерстная масса, иначе корабли бы не пошли в нужном ему направлении…

Первая каравелла Колумба вышла в море.

Собравшаяся на берегу толпа разом вскрикнула, зашумела, заплакала, радостно замахала руками. Около сотни гитар зазвенело одновременно, берег сотрясался от голосов и песен. Если бы не было ветра, одних только гитар хватило бы, чтобы наполнить паруса воздухом и двинуть корабли вперед.

Падре поднял большой крест над головой и сказал, напутствуя:

— Будьте добрыми друг к другу, будьте честными и справедливыми, будьте щедрыми душой…

На носу «Санта-Марии» стоял Колумб, ему уже никакого дела до берега не было. Он смотрел вперед. Его красный плащ горел на солнце, его зеленые глаза от страсти и воодушевления казались то желтыми, то красными… Над головой Колумба развевался флаг с большим ликом Христа… Юнги на палубе пропели вечернюю мессу, и их детские голоса смешались с грубой бранью и грязью, неделимой частью корабельных будней. Корабли везли в до отказа забитых трюмах порох и оружие, ножи и топоры, библии, солонину, красное и белое вино…

«Запомни эти минуты, запомни эти минуты», — шептал себе Колумб. Это была его еще детская привычка, и он знал, что, если ему хочется повторять какое-то слово, так и надо его повторять, что всегда и во всем надо себе доверяться… «Запомни же, запомни…»

А у кормы лицом к берегу и спиной к морю стояли Мартирос, Томазо и Мустафа.

В первые дни на суднах было тихо. Они давно уже вышли в открытое море, и неопытному глазу могло показаться, что корабли движутся без направления. Мартирос прошелся по палубе и увидел моряка, спавшего между бочками, чуть дальше, в рубке, лицом вниз валялся боцман Петрес. Эпидемия сна и бездействия царила на кораблях. Человеческие страсти, разум, чувства — все пришло в оцепенение, все молчало, сон владел всем живым, сон распростер свои крылья над морем и над кораблями, где, казалось, не осталось ни единой живой души. Время от времени какая-нибудь пустая бочка перекатывалась по палубе «Пинты», и грохот ее эхом отдавался на «Ниньо». Трудно было представить, что такая напряженность, такая схватка страстей, нечеловеческие усилия Колумба, такая ювелирная, топкая работа человеческого ума обернутся этим глухим молчанием. Мартирос никак не мог сообразить, куда все подевались, и если все спят, то где?..

Но вдруг «Санта-Мария» наполнилась шумом, палуба заходила, из всех углов, из всех щелей высыпали люди. Они, казалось, выходили из морских недр, из всех ящиков, из всех бочек, из всех снастей, даже друг из друга. На палубе показался Христофор Колумб, свежий, глаза живые, блестят, движения размашистые, подчеркнутые.

Он прошелся по палубе широким шагом, остановился и громким голосом, словно флаг поднимал, сказал, как ударил:

— Отныне вы не имеете права оглядываться назад… Вы должны смотреть только вперед… И только сильными должны быть… Жизнь такая же короткая, как это путешествие. Мы знаем, чего мы хотим. Нам надо двигаться и только двигаться. Мы обязательно увидим землю.

— Да здравствует адмирал Христофор Колумб! — воскликнули стоявшие рядом с ним моряки.

— Да здравствует Сипанго, наши желания и наши силы, — сказал Колумб. — А сейчас выше головы, пойте, пляшите, покажите, на что вы способны…

Человеческая масса задвигалась. Послышалось пение, щелканье кастаньет, звуки гитары, скрипки, трубы, барабана… Какой-то китаец проделывал фокусы, глотал огонь, его окружали матросы плотным кольцом… Зеленые глаза Колумба горели. Ему нравилось движение, огонь, жизнь, все проявления жизни… Неожиданно откуда-то вынырнул Томазо, перекувыркнулся под общие одобрительные возгласы, раскланялся и подошел к Мартиросу.

— Жизнь хороша, сеньор Мартирос, жизнь прекрасна, особенно когда такая карусель кругом…

Боцман Хил Петрес, стоявший рядом с Мартиросом, вдруг с такой силой опустил руку ему на плечо, что Мартирос закашлялся и долгое время не мог успокоиться.

— Ну на что ты годишься, дохлая селедка… а тоже в моряки полез… — и боцман отошел, полный презрения.

Томазо поглядел ему вслед и шепнул Мартиросу:

— Удиви его скорее чем-нибудь, а то всю дорогу житья тебе не будет…

Мартирос понял его, улыбнулся:

— Речь произнести?..

— Убежать ведь некуда, захотят — и в море бросят…

— Сейчас…