Треугольник

Софи взглянула на Олю и почувствовала, что Оля испытывает то же самое. Она хотела улыбнуться, пошутить, но не получилось, потому что Оля ни одним нервом не откликнулась на ее желание пошутить, но еще понятнее, еще ближе стали они друг другу. Софи взглянула на Долли, и ее усталость, ночь, чудо переживания смешались воедино, и ей никак не удавалось ощутить что-то вещественное, простую твердость предмета.

Долли не отпускала руки Адама, но ее глаза быстро скользили по лицам.

Кто-то произнес речь в честь Иветты, потом что-то еще происходило, но, казалось, этого не было на самом деле, потому что они смотрели на Адама и находились в нереальном мире. Их движения были замедленны, условны и разрозненны. Что-то скрытое начинало действовать в них… Их поверхностные суждения, попытки по-своему осмыслить событие теряли весомость и значимость.

Солистка балета Мариам смотрела в лицо Адама, и в ней рождалось спокойствие за себя, за свою дочь и за всех будущих женщин. Она не понимала, что происходит с ней. Она вспомнила первого мужчину в своей жизни, который так легко покинул ее, затем вспомнила второго, которого она не поняла… И теперь, глядя на Адама, начала сомневаться в своей правоте… В ее памяти сменялись их лица… Быть может, в чем-то она была не права, слишком решительна. Что-то от Адама было и в тех людях, но, наверное, слишком мало, потому что это сходство становилось призрачным, каждое новое лицо терялось среди других лиц…

Мир для Мариам время от времени погружался в черноту, кругом была тьма, а она — в одиночестве. В этом мире тьмы, где есть леса и камни, полюса и ущелья, есть тайны, немощь и грубость, единственное существо, которое может помочь человеку, — это человек. Она очень много думала об этом, и ей казалось это великой истиной. Но она так часто высказывала эту мысль — к месту и не к месту, — что ее соображения утратили свежесть и больше не казались разумными. Все, что было в ней, стало молчаливым страхом и затаилось в недрах ее существа… Теперь она смотрела на Адама, и страх словно уходил из нее, и тело становилось легче, наполнялось светом…

У заслуженной артистки Фаины Исаакян были три раны — в первый раз она получила увечье от падения на сцене еще в хореографическом училище, второй раз — в Одессе, во время бомбежки, в третий раз в нее выстрелил пьяный немец во время выступления на сцене. Она почти не успела вкусить радостей и горечи жизни, как все пошло кувырком… Затем начался быт — уроки танца, обычные учрежденческие дрязги, и в ней погибло то, что было ее существом, и вот теперь оно пробуждалось. Она не вспомнила детство, а как будто заново начала свою жизнь — впервые почувствовала вкус арбуза, в первый раз увидела гроздь винограда.

Худенькая, голубая танцовщица Асмик всегда ощущала какую-то иллюзорность своего состояния: если она спрашивала о чем-нибудь людей и ждала ответа, люди бормотали вполголоса что-то неопределенное, и Асмик, не получая ответа, ничего не понимала. Снова мучительно спрашивала, внимательно, очень внимательно слушала. Ей не давали определенного ответа, и вопрос Асмик повисал в воздухе, испарялся… Так бывает во сне — ты открываешь рот, говоришь что-то важное, но голоса не слышно, снова и снова стараешься сказать — и не можешь произнести ни слова.

Теперь у черного хода в театр ее ждет Рубен, он звонит каждый час, и Асмик знает, что сейчас он топчется на месте, чтоб согреться. Но если б Асмик увидела его, спросила что-то, то ничего бы не услышала…

Асмик смотрела на Адама, и ей казалось — Адам среди стольких танцовщиц видит только ее, он, как лицо на фотографии, с которым, откуда ни посмотри, обязательно встретишься взглядом…

Долли была счастлива и не успевала осмыслить происходящее. Она немного опасалась, как бы Адаму не сказали о ее прошлом.

Софи, глядя на Адама, молча встала из-за стола, вышла на середину зала, и начался танец… Она еще не сняла балетные туфли и, казалось, летала, не касаясь пола. Музыки не было, и у одной из танцовщиц родилась мелодия, она распространилась, перешла из уст в уста, и тогда возникла музыка, которая была словно голосом тела, движения, света…

Репетиционная пришла в движение. Тела смешались со светом, свет обвивал тела, ласкал движения, движение входило в свет, словно стремилось разорвать его  пелену, но терялось в его доброй всепроникающей глубине… Танцевали все, приглашали друг друга…

Начался языческий танец, и Адам словно был идолом, огнем, воплощением божества. В обилии света лицо Адама утратило свою форму, казалось нарисованным на плоскости, черты лица стали зыбкими — вот-вот исчезнет, растворится в свете…

И танцовщицам было страшно, что вдруг они обернутся, а во главе стола больше не окажется Адама, потому что, в конце концов, он принадлежал каждой из них, и ни одна не спросила другую — в самом ли деле существует этот человек или только привиделся ей…

Киракос