Треугольник

— Если можешь, подымись ты, — предложил он, не глядя вниз. — Может быть, мы вместе что-нибудь придумаем… Может, поднимемся до конца, а там плоскогорье. Обычно так и бывает.

— Не могу, — сказал я.

— Заставь себя.

И мы так и остались — он наверху, я — пониже, Я не в силах подняться, а он — спуститься.

— Но спуститься все же проще. Как-нибудь внуши себе… — убеждал я его, выдыхая на скалу красный песок, который набился мне в рот и прилип к моему влажному лицу.

Мы замолчали: нам было удобно оставаться в этом положении, мы лежали, упершись ногами в красный гравий, и так как эта часть скалы была почти вертикальной, то выходило, будто мы сидели.

Игиатиос взглянул в небо и почесал седой подбородок.

— Хорошее здесь небо.

— Небо всегда хорошее… Только снизу оно кажется то облачным, то веселым… Это с небом не связано, — сказал я, как всегда, не задерживаясь с ответом. Такой у меня характер — никогда не медлю с ответом, даже если собеседник не спрашивает ни о чем. Слова людей требуют ответных слов.

На ногах у Игнатиоса были кеды.

— Удобные они? — спросил я.

— Дешевые… — сказал он. — И удобные, но ноги болят даже в них… Удивительные ноги, — он это сказал так, будто его ноги существовали сами по себе.

— Находились, — сказал я, посмотрев на свои ноги.

— Я устал и от своих ног и от своего тела, — сказал Игнатиос, — словно я их пленник.

— Сосуд и только, — сказал я, вдруг тоже почувствовав нелепость наших тел на этой горе.

— Шестьдесят килограммов мяса и костей, — усмехнулся Игнатиос, — как ящик из-под радиоприемника.

— Теперь кто же боится — я или ящик? — игриво спросил я.

— Конечно, ящик, — просто ответил Игнатиос.

Очень далеко внизу, вокруг стада овец, лаяли собаки. Гору овевал легкий ветерок. Из-под моих ног сорвались несколько красных камешков и заскользили вниз, унося с собой песок, и, обрастая им, докатились вниз, до дна ущелья.

— Я не рассказывал тебе, что случилось со мной на прошлой неделе? — спросил мой друг. Он лежал — спиной или, вернее, подошвами ко мне, лицом к скале.

— Нет, — ответил я. — Ты обещал сказать по телефону, ты был очень удивлен и возбужден, но не рассказал. Сказал: будет удобное время — расскажу.

— Удобного времени никогда не будет… Когда расскажу, тогда и будет удобное время… Потому что невозможно передать то, что чувствуешь. Можно передать лишь то, что произошло. Рассказать?

— Давай.

— Не подумаешь, что я сумасшедший?

— Нет, — ответил я. — Мы так давно знаем друг друга. А здесь больше никого нет. — Я снова посмотрел вверх и вниз, чтобы лишний раз удостовериться, что мы недалеко от вершины.

— Ты бывал когда-нибудь счастлив? — спросил он.

Мне вспомнилось сразу несколько вещей — как впервые в реке мои ноги оторвались от земли и я почувствовал, что держусь на воде, вспомнил пожилую женщину, одарившую меня своей любовью, и еще кое-что…

— Да, немного, — ответил я. — А ты?

— Если мне вернут мою жизнь, я приду в ужас, я не смогу снова ее прожить… Для меня не может быть страшнее наказания.

Он коснулся губами скалы и раскашлялся, земля и песок посыпались вниз, на мою голову.

— Только на прошлой неделе было одно мгновение… Я понял, что такое счастье. Это чувство легкости, миг ликования, внутреннее ощущение света, гордости и достоинства… Был вечерний час, я сидел у окна… И внезапно, когда я поднялся со стула, одно лишь мгновение, мельчайшую долю секунды, я почувствовал, что вижу свое тело из окна… Затрудняюсь передать мое состояние… Но это краткое мгновение я был счастлив… Я был самим собой… было ликование, было так много света и счастья, что я до сих пор ношу их в себе!.. И это мгновение равно всей моей жизни… Может быть, это высшая математика — наименьшее равно бесконечности, или наоборот — вечность бесконечно мала… Из окна я увидел свое тело, этот пустой ящик… такой ничтожный, незаметный, ничего общего не имеющий со мной…

Все это было весьма странно. Мало того, что двое выживших из ума стариков застряли на горе, а еще вон о чем беседуют… Но как бы то ни было, а мы говорили именно так, таким удивительным образом.

— Может, ты слегка вздремнул?

— Думаешь, то была галлюцинация? — сказал Игнатиос. — А знаешь, это же известная вещь, еще Достоевский писал, что о той жизни знает лишь тот, кто одной ногой побывал там. По-моему, я должен был умереть, и не умер. Просто должно было остановиться сердце, и не остановилось. В этот самый миг я увидел себя на расстоянии двух метров… Я еще не ушел по ту сторону окна… Представляешь, как хорошо там, еще дальше? Если бы сердце остановилось и я бы продолжал свое движение… я бы узнал больше… Вокруг было так просторно, так свежо… Я теперь знаю, что там хорошо.

В комнате я, может быть, иначе воспринял бы его слова, но здесь, на вершине горы, среди красного гравия, двое пожилых людей, висящих в странных позах… Представляете мое состояние? Я решил объяснить необъяснимое.

— Что, у тебя в самом деле сердце больное?

— Да, с сердцем плохо, — ответил он. — У меня в кармане нитроглицерин.

— Скажи кому-нибудь, что с больным сердцем пошел в горы, не поверит.