Треугольник

Маргаре посмотрел на рыбу — серебристая, отливающая синим рыба была в темных разводах, разводы располагались на ней кругами, Маргаре мысленно нарисовал рыбу и увидел, что рыба хочет двигаться. Рыба раза два встрепенулась на камне, потом затихла. Маргаре заинтересовался, и на секунду мысль его последовала за рыбой… Маргаре взял рыбу и бросил в кувшин с водой. Рыба мало-помалу начала оживать, задвигалась и воскресла. Она плавала вдоль края кувшина и мерно разевала и закрывала пасть. Маргаре набросал в кувшин хлебных крошек, зелени… Рыба то опускалась на дно кувшина, то всплывала на поверхность воды, тяжело дыша…

Маргаре сел возле кувшина и не отрываясь смотрел на рыбу… так день в вечер перешел. Маргаре вдруг подумал, что рыба прожила целый день… и словно это был его подарок рыбе… но все же история эта должна была каким-то образом кончиться. Рыба дышала с трудом, она разевала пасть с такой силой, что жабры ее чуть не лопались…

До поздней ночи просидел Маргаре рядом с кувшином. Рыба двигалась все медленней.

В полночь Маргаре умер. Он по-прежнему сидел на камне, и только голова его свесилась и уперлась в горлышко кувшина.

Рыба прожила еще час и тоже умерла.

Разговор двух сумасшедших на вершине горы

В сентябре этого года мы наконец решились подняться на Красную гору. Из Еревана она просматривалась отовсюду — со стадиона «Раздан», с Норка, с Эчмиадзинского шоссе. Она давно не давала нам покоя — мы приглядывались к ней и с Гарни, и с Советашена, и от гостиницы «Двин», и все кружили вокруг нее… Наконец, в сентябре этого года мы с Игнатиосом вышли из дому еще засветло и к утру были уже у подножия.

Мы перешли реку Азат и ступили на красно-оранжевый гравий. Где-то вдали залаяло сразу несколько собак. Игнатиос остановился. Я знал, что он не любит собак, но на всякий случай еще раз сказал ему:

— Ну, что ты боишься? Они сами боятся нас…

Мой друг рассердился. Его морщинистое лицо стало страшным. Морщины набежали друг на друга, и я подумал — разгладься они и их хватило бы на два лица.

— По-твоему, я так хочу? Знаю, что не надо бояться, а ноги словно свинцом наливаются, — сказал он. — Я не хочу бояться, страх — самый низкий недостаток, я больше всех ненавижу трусов и постоянно твержу себе — не бойся, не бойся… Но боюсь… Хочу переступить черту страха, но не могу…

Игнатиос мыслит очень цельно и последовательно. Его логика все равно что двигатель современного реактивного самолета. Сколько же понадобилось сил, сколько было выстрадано, проанализировано, какой был проделан тяжкий труд по сопоставлению понятий, чтобы он смог удержать свое тщедушное тело в одной точке этого огромного и непонятного мира.

— А еще я не могу переступить черту дурного поступка, — продолжал он. — Всегда я убеждал других не делать зла, быть порядочными, но сам не могу быть таким… Теперь я всем все прощаю, потому что зло не подвластно мне. Я хочу стать добрым, но не могу.

— Ты добрый, — сказал я.

— Что ты знаешь! — снова заволновался он. — Просто каждый человек по-своему не виноват.

На голом склоне горы был зеленый оазис, ручеек тонким прозрачным покрывалом скользил по камням.

— Не может так, быть, чтобы нельзя было заставить себя… Если ты уверен, то обязательно поступишь так, как считаешь нужным.

В горячем воздухе дрожала оранжевая вершина горы.

Игнатиос начал подниматься в гору.

Он шел как-то неистово, не думал, не рассчитывал свои движения. Он просто спешил, пока его не покинула смелость.

Красный гравий осыпался под ногами. Мы скользили вниз, потом снова лезли вверх.

Склон горы делался все круче. Всюду были змеиные норы, высохшие змеиные шкурки… Я заметно отстал и удивлялся, глядя на своего друга. Он уже передвигался на четвереньках. Я с трудом повернул голову — где-то внизу под нами — ущелье Гарни и очень далеко — дым над Ереваном.

Я уже не мог подниматься вверх, не мог также и спуститься. Погрузив ноги в щебень, я почти лежал да склоне горы. Я посмотрел вверх на Игнатиоса и подождал, пока он придумает какой-нибудь выход.

Игнатиос не двигался, и его поза тоже оставалась неизменной, обеими руками он ухватился за какой-то острый обломок и ногами уперся в высохший куст. Он покосился на меня, и я понял, что он уже ничего не может сделать — он застыл в этом положении, прилепился к скале.

— Что делать? — спросил я.

— Не знаю.

— Поднимемся?

— Не могу.

— Тогда спускайся, — сказал я, тем более что это соответствовало моему желанию и внутреннему состоянию.

— Не могу, — мягко ответил он, и от его слов у меня мороз по коже пробежал.

— Не оставаться же нам здесь, на горе. Как-нибудь спустись.

— Не могу, — повторил он.

Снизу в трубках брюк я видел его старческие худые ноги.

— Темнеет… Ты представляешь, что будет ночью, если мы останемся тут? — спросил я. — Как-нибудь преодолей себя.

— Не могу… — спокойно ответил он. — Я и в других случаях пробовал убедить себя, но ничего не выходило.

— Сейчас не время рассуждать, — горько усмехнулся я. — Надо спуститься — и все.