Третий выстрел

Армия у нее, конечно, та еще, слабовата. Это не Манин отряд сплошных головорезов. И не Митин дисциплинированный и обученный полк. У нее всего лишь мальчишки и девчонки. Смелые, отчаянные, безрассудные, но она таких навидалась в степи — вот их как раз и выбивали первыми. И хорошо, если смельчаки успевали хотя бы раз выстрелить. Она своих воинов учила: в пекло не лезть, голову держать холодной, оценивать ситуацию, отстреливать вожаков. Один выстрел — один враг. Но это в теории красиво звучит, а на практике… Фаня, глядя на них, вспоминала себя, как переживала, сможет ли убить человека. Она смогла. За этих детей поручиться не может. Но других-то нет. Так что — хочешь, не хочешь — а это твое войско, с ним и воюй. Еще раз проверила, правильно ли расставила бойцов — вроде правильно. Ну, практика покажет.

Вдали раздался натужный вой двигателя, автобус подъезжал к кибуцу, поднимался от шоссе к воротам. Мигнула юному стражу: возьми на прицел — вдруг это арабы захватили транспорт? Тогда — огонь. А пока смотрим в оба. Сжала рукоятку револьвера.

Автобус подъехал ко входу в поселение, остановился. Из дверей вышли ребята те, кого посылала. А Натан? Его не было. Старший группы, Аврум, потоптался, выпрыгнув из дверей, долго не решался, но все же пошел к Фане. Она сразу поняла: был бы Натан там, в автобусе, то уже бы выскочил и побежал к ней, захлебываясь от возбуждения, стал бы рассказывать, как они отразили атаку арабских погромщиков. А раз он не вышел, то там его нет. Оставалась надежда, что он еще в поле, но Фаня понимала, что это глупо. Ребята бы привезли. А они не привезли. Наверное, просто ранен.

Не надо думать. Не надо. Сейчас Аврум подойдет и скажет, что Натан просто остался в поле. Или уехал до прихода арабов. Или ранен. Да много что может объяснить, почему Натана нет с ними. Только не надо говорить правду, Аврум, ты хороший парень, бейтаровец, выжил в Польше тогда, выживешь и сейчас. Фане стало очень холодно. Почему холодно? Начало сентября, в Палестине самое жаркое время года, почему же так холодно?

Аврум подошел к ней, замялся.

— Фаня, мы не успели…

Чего они не успели? Вот же автобус, вот же выходят ребята. Что там было успевать?

— Они забили его и Нухима. Насмерть. Мотыгами. Остальных мы отбили. А Натана не успели. Прости, Фаня.

«Прости». Разве такое прощают? Фанни-Иегудит Рубинштейн-Винер, возьми себя в руки. Нельзя распускаться. Потом будешь плакать. Долго, громко и безутешно. Выть будешь, раздирая горло, но потом. Сейчас — нельзя. Сейчас ты бесчувственная тварь. Она дернулась к автобусу, но Аврум осторожно взял ее за локоть:

— Не надо, Фаня. Тебе лучше на это не смотреть.

Он что, думает, она раскиснет и бухнется в обморок? Что, она кисейная барышня? Видели мы изуродованные трупы, всякое видели. Ну-ка, отпусти!

— Фаня!

Что «Фаня»!? Но ее держали крепко, не вырвешься. Хорошо. Спасибо, ребята. Теперь набрать воздуху в легкие, расслабиться и хладнокровно сказать:

— Аврум, возьми еще четверых, гранаты и идите к ним в деревню. Сожгите домов пять-шесть, сколько сможете. Неважно, есть там люди или нет. И проследи, чтобы все вернулись живыми. Если кто-то попробует вам помешать — стреляйте, не раздумывая. Понял?

— Да, Фаня! — Аврум внимательно посмотрел на нее, продолжая держать, не пуская, ожидая, что она скажет что-то еще, но Фаня молча кивнула в сторону деревни и пошла к каравану секретариата. А что было говорить? И так все ясно. Натана больше нет. И смотреть на то, что от него осталось, не надо. Для нее он останется тем ингале, который бегал голым по парижской комнате и рассказывал про Герцля и Altneuland. А теперь его нет. Вот это еще предстоит осмыслить, потому что — он же есть, они только сегодня утром сидели в кибуцной столовой и, смеясь, обсуждали отличие неправильного сталинского курса на коллективизацию от правильного кибуцного движения. Поспорили немного, но это у них всегда. Они постоянно спорили, еще с той комнаты на бульваре Квиши. Там у него была ванна. Настоящая. И он так трогательно краснел и стеснялся на нее смотреть, когда она вышла из ванны голая, прошла общим коридором и зашла к нему в комнату.

— Дай что-нибудь накинуть! — сказала ему. А он, даром, что мальчишка с румянцем, залившим щеки, небрежно бросил:

— Да зачем? Тебе так хорошо! Красиво!