Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград

Вынужден констатировать: Валери оказался прав, предсказав эти проблемы еще на том, первом Совете. Гнойник вызревал недолго, чуть больше суток, но, лопнув, забрызгал всех нас. Что до меня, стыдно признаться, но это были самые, пожалуй, приятные минуты за последнюю неделю – смешанное чувство полного освобождения и животного бешенства, с которым я рвал из кобуры пистолет при виде темно-багрового, истекающего салом директора, с громким сопением выкручивающего автомат из рук насмерть перепуганного мальчишки. Ни Валерьяна, ни Голубева с Казаковым рядом не оказалось, – и, если бы не Леночка, я действительно стал бы стрелять в эту перекошенную от страха рожу, которая в тот момент воплощала для меня всю гнусную чиновничью породу. Стрелять с наслаждением, в уже неподвижную тушу, пока не кончится обойма. И вряд ли меня потом стала бы мучить совесть, как не мучает сейчас, когда я снова вспоминаю эту сцену в интернатском вестибюле. Но если такие чувства живут и во мне, а я, похоже, не зря считаю себя самым сдержанным, или, во всяком случае, самым умеренным из Совета, то что же говорить об остальных?

Умеренность? Надо быть честным хотя бы с самим собой – хоть Лена и уверена, что не дала мне тогда учинить кровопролитие (да и сам я только что расшаркался перед ней по этому поводу), – но ведь это никак не ее заслуга. Слава богу, Голубев не знает – я, как классический очкастый козлобородый интеллигент, забыл передернуть затвор ТТ и щелкал вхолостую спуском, пока она висела на моей руке и неразборчиво что-то вопила. Потом набежал Стась, отобрал у меня ствол, заехал в физиономию директору и лично отконвоировал подавленного – во всех смыслах, ха-ха! – мятежника в подвал, где уже который день томились анархисты. А я так и остался стоять посреди холла: меня колотила злоба к самому себе, к своей несостоятельности и жалкости…

Кстати, я до сих пор сомневаюсь, что «мятеж администрации» был чем-то спланированным заранее, как бы ни распинался Голубев о «заговоре против благополучия колонии». Это все пафос и дешевая пропаганда, на самом деле у директора просто не выдержали нервы.

С того дня поселилось во мне тоскливое ожидание стрельбы. И особенно сильным стало оно, когда наши восторженные «мотористы» во главе с Танеевым наконец выкатили из ангара пофыркивающий броневичок с маленькой, открытой сверху граненой башенкой. Панцерваген тут же назвали «Псом». Кто-то побежал за краской, чтобы немедленно увековечить это гордое название на броне, а я стоял и смотрел на задранный пулеметный хобот, тщетно борясь с нахлынувшими дурными предчувствиями: «Вот оно! Броня! Пулеметы!» В ангаре ждет своего часа еще один такой же броневик, а рядом с ним – пушечное трехосное чудище, окрещенное «Защитником». Оно, правда, не на ходу, в консервационной смазке, но это, как я понимаю, дело ближайших пары дней. «Наш бронепоезд должен стоять на запасном пути», как изволил давеча выразиться Самодержец. И поставят ведь, долго ли умеючи? Защитнички непрошеные, энтузиасты орднунга[2]… Неужели – и здесь?..

После этого я несколько раз заговаривал с Казаковым о необходимости как-то реорганизовать колонию, потому что в этих условиях не могла долго сохраняться стихийно сложившаяся вооруженная олигархия Совета, но каждый раз появлялись новые и новые проблемы, которые надо было решать немедленно, и все шло своим чередом.

Что еще? После ареста директора и его присных в здании интерната освободилось немало помещений. Крапивка и Маркелов немедленно предложили перенести туда заседания Совета, но Казаков оказался непреклонен: на очистившиеся площади вселили часть палаточников, а оставшиеся кабинеты отдали Вике под медицину (ох, не придется им подолгу пустовать…). Для Совета решено выделить один из коттеджей. Я прекрасно понимаю Александра – он не хотел, чтобы мы выглядели завоевателями, вселяющимися на место упрятанных в казематы побежденных конкурентов в борьбе за власть…

Вставка:

…создается впечатление, что развернутые художественные отступления в «Дневнике» представляют собой позднейшие вставки, так как они не только противоречат самой напряженной обстановке тех дней, но и плохо соотносятся с основной частью «Дневника».

В. Штерн

18 марта. Голубев становится совершенно неуправляем. Если идею ордена еще как-то можно было понять, то звания и неизбежно следующие за ними погоны и прочие аксельбанты – это, по сути, начало раскола. Сегодня я поставил на Совете вопрос о роспуске Котов и замене их общим ополчением, но, разумеется, остался в меньшинстве. Голубев орал что-то о ненадежности случайных людей, необходимости жесткой дисциплины, а члены Совета, занятые мыслями о своих непосредственных обязанностях, кивали не прислушиваясь.