Третья тетрадь

– Я тоже совершенно серьезно. Ты только послушай: красивый молодой зверь с пушком на губе, какой-нибудь Сашка или Мишка, простая, без вывертов натура, надежда на покой от всякой мистики, хотя, конечно, это совсем не то, но кажется, что этого мальчишку можно свести с ума в два счета, ах, как это кружит голову. Кабаре, ах, нет, «Мираж-синема», поцелуй, гребень падает из волос, то есть я хотел сказать – запах пота юных мужских тел в раздевалке – и вот вместо того, чтобы просто увлечь его и позабавиться, увлекаешься сама…

– Что ты говоришь… – бледнея, прошептала Апа, чувствуя, как ее снова затягивает кошмарный водоворот, душит, облепляет лицо и платье, проникает в самую глубь души, как тогда на Пуанте.

– То что есть, конечно, ни слова вымысла. Но слушай дальше: я бросаюсь обнимать твои колени, я циник, я откровенно спрашиваю, совсем ли ты отдалась ему, ах, извини, я спрашиваю, спала ли ты с ним, ты мнешься, но все-таки признаешься, что очень любишь этого Вовку или Петьку. И тогда я спрашиваю: «Ты счастлива?» «Нет», – отвечаешь ты. «Как же это? – по-стариковски удивляюсь я. – Любишь и не счастлива, возможно ли это?» Ответ: «Он меня не любит»[178].– Дальше цитировать Даху просто надоело, достаточно было и этого. – Какая прелесть, Аполлинария, а? И какая скука. Все, – голос Данилы стал жестким и холодным. – Мы встречаемся с тобой сегодня же, и ты выворачиваешь мне всю душу, всю, обо всем и не про своего дурацкого Ваську, а то, что касается нас двоих, точнее, троих или, уж если совсем точно – четверых. Я буду дома через два часа, не опаздывай.

* * *

Июль – месяц невыносимый, что в Пибурге, что в Париже. Пансион «Мишодьерка», как его называли проживавшие там многочисленные русские, чем-то сразу не понравился Аполлинарии. Рядом шумел Итальянский бульвар, Пале-Рояль и театры, запах женских духов и пудры, казалось, пропитывал все, но самое большее раздражение вызывали две дамы, две Женни, помешанные на женском вопросе.

Они носились с недавней формулой Прудона о том, что мужчина относится к женщине, как 3: 2, возмущались, писали резкие опровержения в собственную газетенку и не давали покоя никому из обитателей пансиона. Поэтому через неделю из чистого противоречия она съехала в сугубо мужской пансион мадам Мирман на улице Сен-Мишель.

Делать было решительно нечего, да и не хотелось. Прошлое виделось, словно через запотевшее стекло, неверно и расплывчато. Поначалу ей казалось, что здесь, вдали от сырости и грязи, от страшного своего возлюбленного, она скоро снова станет той же веселой и чистой девочкой, какой была два года назад. Но дни шли, а ощущение чистоты не возникало. Наоборот, возвращаясь с бульваров, где на лицах хорошеньких, самоуверенных женщин читался даже не разврат, а откровенная продажность, она казалась себе точно такой же и даже хуже. И начинала закрадываться странная мысль: а испила ли она чашу до дна? И не честнее ли отдаваться так, как эти парижанки? Она отдалась по первому зову сердца, они – по зову рассудка – какая разница, в конце концов?

Через месяц Аполлинария поняла, что уже никогда ничего не вернется, что она пропала окончательно.

И тогда-то нахлынула ностальгия по юности, но не по пансионной московской и не недавней петербургской, а той пятнадцатилетней, деревенской. Утренний чай, терраса, купание в пруду, бархатная тина, длинное русалочье тело, дурман воды, заплетенная на ночь коса… Девочка светлая, мятная, прохладная, ау, где ты?

Аполлинария невольно протянула пальцы к мягкому налету ила на мраморном бортике пруда, но тут же брезгливо отдернула.

– Это соблазн? – услышала она над собой низкий горячий голос.

– Что? – ответила почти механически, повинуясь даже не вопросу, но голосу.

– Я говорю, в сочетании белого и зеленого есть что-то… невинное и потому соблазнительное.

Слова были настолько неожиданны, бесстыдны, откровенны, что она опешила и не сумела в первую же минуту взять инициативу в свои руки. Потом она все время возвращалась именно к этой первой минуте, выворачивала ее наизнанку, анатомировала, придумывала тысячи разных вариантов – и неизбежно всегда упиралась в непробиваемую стену. По-другому, значит, быть не могло. Ведь, как известно, отношения мужчины и женщины на самом деле всегда решаются в какие-то первые минуты, а может быть, и секунды. А дальше – только дьявольская игра.

Город вокруг был раскален, и от него шел жар, точно так же, как от его тела. Она обливалась по том под пикейным платьем, но видела, что от этого запаха только сильнее раздуваются его ноздри, крупные, резные, как у арабского жеребца. Тянуть прогулку не имело никакого смысла: она всегда была честной перед собой.

Они зашли в первую же гостиницу. И странно: то, что было грязно, мучительно и обидно в Петербурге, здесь, в этом дешевейшем номере, оказалось упоительно и весело. Была не борьба, а игра, немыслимая с оставленным в болотах сорокалетним, измученным каторгой и болезнью телом. О, скольжение по крупным черным завиткам, как в пропасть, о, тяжесть плодов в руках, о, запах молодости и силы.