Третья тетрадь

Дах пожалел, что на сей раз у него нет перчаток, но не для того, чтобы всучить их как взятку, а для того, чтобы полоснуть по этой тупой физиономии. Пришлось просто отодвинуть даму плечом и, громко пообещав ей хрена, пройти в узкий коридор. Забытым жестом дернув великую Екатерину за нос, Данила успокоился, но, увы, ненадолго.

За стойками и в переходах вместо соблазнительных неудавшихся филологинь и актрисуль сновало неимоверное количество худородных девах, с которыми было трудно поговорить не то что о Гельдерлине[166] или Бельмане[167], но и об Акунине. Красотки же былых времен, ах, превратились в толстых или напротив изможденных теток.

Дах даже с опасением покосился на себя в зеркало, но на него глянуло все то же бесстрастное сухое лицо, левая сторона которого частично скрывалась под вороновым крылом волос. Все равно лицо свое ему не понравилось, он увидел в нем нетерпение. А нетерпение было категорически противопоказано в той жизни, какую он вел; нетерпение толкало к ложным шагам, заставляло совершать ошибки, подрывало, наконец, устои. И Данила испугался. После всего, что выпало ему пройти, он не мог, не имел права ни на какие сантименты, ни на какие слабости и промахи. Начинать жизнь в третий раз он был не намерен.

Наконец, кое-как справившись с собой и уединившись с ноутбуком в самом дальнем конце зала, у витой лестнички, Дах холодно погрузился в анализ имевшихся в библиотеке материалов.

Ближайшие лица уже нашли последнее пристанище: Аполлон Григорьев – на Митрофаниевском, первая жена – на Ваганьковском, брат – в Павловске, до смерти детей дело еще не дошло, остальные пережили. И ни души на Смоленке.

Тогда он взялся за само кладбище. Похоронено известного народу там оказалось немало – кладбище традиционно было университетским. Однако все эти известные люди никак не совпадали во времени: то слишком рано, то чересчур поздно, за исключением одного изрядно подзабытого актера.

Пришлось изменить принцип поисков и пройтись вообще по более или менее известным литераторам той поры. И тут, как ни странно, очень быстро обнаружилось, что в том же несчастном шестьдесят четвертом году, когда Достоевский похоронил так много своих близких, упокоился от чахотки и Александр Васильевич Дружинин[168], автор нашумевшей повести[169] и, по выражению крестьянского певца, «труп российского гвардейца, одетый в аглицкий пиджак». Однако ни в каких отношениях с Ф. М. он замечен не был, если не считать печатания в одних и тех же журналах, да и то за двадцать лет до смерти. И все же у Даха после этого факта остался какой-то смутный осадок; казалось, совсем недавно промелькнули где-то в ночи пушистые усы бывшего лейб-гвардейца, но где – вспомнить было решительно невозможно.

В тот же день, имея в виду еще пару светлых часов и одевшись потеплее, он отправился на Остров.

Снова как назло пошел снег, причем снег мартовский, бурный, с порывами, весьма мешающий доскональному изучению. В первую очередь, конечно, следовало найти статую, «как в Летнем саду».

Данила методично прочесывал заросшие аллейки, не упуская из вида и годов кончин упокоенных. Но все было тщетно, и, кроме печального ангела, сложившего крылья и опустившего венок, никакой белой статуи он не обнаружил. Могилы Дружинина, кстати, тоже нигде не было.

Стало тягуче темнеть. Небо за короткие минуты превратилось из александрита в бирюзу, из бирюзы в аметист, а потом наступили нежные долгие сумерки. Дах уже ругал себя за глупую трату времени. Надо было, по крайней мере, и Аполлинарию прихватить с собой, обманом или даже силой – ничего бы с ней не случилось.

Он еще раз наудачу прошелся вокруг часовни, ощетинившейся белыми бумажками записок, и направился к выходу, но не главному, а дальнему. От церкви к часовне шел какой-то мужик в испачканном сажей ватнике, вероятно, рабочий-истопник.

– Скажи, браток, ты ведь местный? – спросил Данила, сам тут же усмехнувшись своей двусмысленности.

Мужик тоже улыбнулся и кивнул:

– Местный.

– Тогда, наверное, скажешь, где тут может быть могила некоего Дружинина, был такой писатель в середине позапрошлого века, дамы слезами заливались…

– Александра Васильевича? – уточнил истопник и внимательно оглядел Даха. Поношенное лицо его вдруг стало злым и даже обиженным. – А на кой он тебе? Родственник, что ли?

– Нет. Я историк.

– А раз историк, сам должен знать! – окончательно рассвирепел мужик и захрипел: – Пошел вон! Ходят тут, ищут прошлогоднего снега! – Но Данила, заинтересованный такой резкой сменой настроения и явным знанием, стоял, улыбался и не уходил. – Ну, чего стоишь? – С грязного лица сверкнули неглупые глаза. – Все. Нету тут твоего чернокнижника, в тридцать первом укатали голубчика на Литераторские[170], всех укатали под одну гребенку, и писателей, и архитекторов, и актеров, и ученых. Гуляй, Вася. – Он повернулся и потрусил дальше по своим делам.