Третье тысячелетие. Том 3-й дополнительный

Первым делом он принес мне «Марсианские хроники». Эта книга и вправду захватила меня. Впервые кино начало казаться мне мелким и глупым. Я прочел всего Брэдбери, до последней строки. И когда кончил, мне показалось, что я уже совсем другой человек. Юность прошла, в душе осталась какая-то тихая печаль.

Потом Крул принес «Пармскую обитель». Положил тихонько на мой ночной столик и, ничего не сказав, ушел. Стендаль еще больше увлек меня. Постепенно, медленно я приходил к пониманию того, что самый темный, самый загадочный и неисследованный космос — это человеческая душа. А год спустя Достоевский просто напугал меня. Я знал, что в мире уже не существует то, что описывал Бальзак. Но не был уверен, что мы не носим в душе чего-то из мира Достоевского. Сама мысль об этом давила меня, и я снова и снова возвращался к Стендалю, к Чехову.

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Крул сказал:

— Тебе больше не нужен наставник!.. Отпускаю тебя летать на волю!.. — и, усмехнувшись, добавил: — Хотя просторы здесь довольно ограниченные.

Сейчас я понимаю, что он был один из самых милых людей на «Аяксе». Хотя Толя и считал его старомодным.

Литературные занятия совсем не» мешали моему университетскому обучению. Я великолепно продвигался и в биологии, и в молекулярной хирургии. Но на первых курсах меня особенно занимало то, что упрощенно называется биологическими основами психики. Я смутно чувствовал, что мы находимся только на подступах к раскрытию сущности этой мощной и таинственной энергии. Принципиальные основы биологического старения и биологической смерти были открыты давно. Но никто не мог сказать ни одного дельного слова о сущности духовного старения, И о духовной смерти, которая спустя несколько лет так жестоко прошлась среди нас. Где и как возникали эти процессы?… И какой тогда смысл имела борьба против биологической смерти?

Профессор Потоцкий занимался со мной индивидуально, хотя у него были и другие студенты. Я чувствовал, что это доставляет ему удовольствие. Это был очень деликатный человек с такой изящной внешностью, словно сошел со старинной миниатюры. На самые каверзные мои вопросы он лаконично отвечал:

— Не торопитесь! Дойдем и до этого.

Он был единственным человеком на «Аяксе», кто говорил мне «вы». Остальные все еще обращались со мной как с мальчиком.

В то время достижения в области управляемой наследственности были поистине замечательными. И все же они далеко не соответствовали представлениям самых ярких фантастов. Виртуознейшие хирурги — речь идет о клеточных и молекулярных хирургах — чрезвычайно осторожно работали с этой материей. И когда дел# касалось людей, вмешивались только в самых крайних случаях. Даже невообразимо малая ошибка могла превратить гения в урода. На наследственность воздействовали главным образом при помощи отлично проверенных стимулирующих и тормозящих биохимических средств.

Однажды я спросил Потоцкого, в каких направлениях действовали на мою наследственность. Я знал, что медицинские досье являются в известном смысле секретными, но, в конце концов, мы же были почти коллегами.

— Не обязательно вам знать это! — ответил он. — Вы великолепно развитый, нормальный юноша…

Я пытался разгадать его взгляд, но глаза его, как всегда, были очень спокойны и ясны. Я продолжал настаивать, пока он не спросил:

— Но зачем вам это нужно?

— Я хочу знать себя.

— Но вы и так знаете лучше, чем кто-либо.

— Хочу знать свое биологическое прошлое! — сказал я. — Быть может, я исправлю то, что науке, возможно, не удалось исправить.

Потоцкий поколебался, затем сказал:

— Ничего особенного, в сущности, нет… У вас была обремененная наследственность в отношении некоторых проявлений страха… Но у меня такое чувство, что вам дали слишком большую дозу — инстинкт самосохранения развит у вас слишком слабо.

Это заинтересовало меня больше, чем Потоцкий мог предположить.

— Какого типа проявления? — спросил я.

— Трудновато объяснить… Как вам известно, в далеком прошлом ваш народ находился пятьсот лет под турецким игом… Сами понимаете — ужасно долгий срок… Это наслоило очень глубоко в подсознании вашей нации известный страх перед силой и насилием. Отсюда начинаются и некоторые отклонения — склонность к несамостоятельности и подчинению… В худшем случае — известная угодливость. Но даже самые мягкие проявления подобного сознания, скажем, преклонение перед авторитетом, совсем неподходящи для молодого ученого вроде вас…

Его слова порядком огорчили меня.

— В таком случае, мне кажется, доза совсем не была чрезмерной, — сказал я. — Я до сих пор преклоняюсь перед авторитетами.

Потоцкий едва заметно улыбнулся.

— Не совсем верно… Крул говорил мне, что это касается только писателей… Потому что вы больше литератор, чем ученый. Кроме того, вы чересчур эмоциональны…