Третье лицо

Ермолаев понял, что нужна не тема, а стиль. Нужно возродить слог русской прозы. Сочинять так, чтобы форма сама становилась содержанием. И совсем не хотелось ни с кем обсуждать текущий, так сказать, момент. Впрочем, друзья теперь тоже не особо стремились с ним общаться. Получалась патовая ситуация: те, кого он любил и уважал, избегали его. А тех, что сейчас потянулись к нему, он привык презирать за дурной вкус и пресмыкательство перед властями.

Премию он получил, но не главный приз, а второе место. Серебряную, так сказать, медаль. Тоже неплохо. Но от политики отстранился твердо: не подписывал никогда и ничего, ни «за», ни «против», не входил ни в какие комиссии, редколлегии, фонды и правления, хотя приглашали.

Он шлифовал стиль. Добивался кружевной ясности. Описывал синие тени на мартовском снегу, пушистый иней на тонких веточках, озерную гладь в тумане, поцелуй на чердаке заброшенной дачи, горячий запах смуглых плеч.

«Подмораживало, – стучал на ноутбуке Ермолаев, сидя за столом под зеленой лампой. – Поросшие травой кочки по бокам лесной тропинки, вчера еще влажно-пружинистые, за ночь стали жесткими…»

Непонятный звук отвлек его: словно бы стук копыт о мостовую.

Ермолаев встал из-за стола, подошел к окну.

* * *

По жутко пустому переулку – куда подевались машины? где его собственный автомобиль, который стоял вот тут, под окном? – небыстро ехал конный в сизом мундире с красными лампасами. На веревке он вел за собой человека в распахнутом пальто. Тот едва поспевал, ноги его путались. Упал, лошадь протащила его несколько шагов. Веревка сильно натянулась. Конный что-то негромко крикнул. Человек приподнялся, встал на колени. Конный дал лошади шенкеля. Лошадь дернула, человек снова упал. Конный вытащил из кобуры револьвер.

Ермолаев зажмурился.

Услышал выстрел, как щелчок.

Открыл глаза.

Конный ускакал. Человек лежал на мостовой, уткнувшись лицом в булыжник. Из-под его головы расплывалась маленькая лужица. Ермолаев знал, что она должна была быть темно-красная, но сверху – он жил в четвертом этаже – она казалась черной.

* * *

Ермолаев подошел к столу, закрыл ноутбук, достал из ящика стола стопку писчей бумаги, взял авторучку и написал:

«Подмораживало. Поросшие желтеющей травой кочки обочь узкой лесной тропинки, вчера еще влажно-упругие под ногами, отвердели…»

В дверь постучали. Ермолаев вскочил со стула, ринулся в прихожую. Отворил, не спрашивая, кто там.

Двое парней прошли мимо него, как мимо куста, – задев, но не обратив внимания.

– Сёмка! – сказал один. – Замеряй жилплощадь!

Сёмка вытащил из кармана потертой кожанки лазерную рулетку. По стенам заплясала красная светящаяся точка.

– Двадцать два, – сказал он.

– Уплотняем! – сказал Васька. – Семья Трофименко!

Он сам не назвался, но Ермолаев откуда-то точно знал, как его зовут, и обратился к нему по имени-отчеству:

– Василий Никитич, а мне куда?

– Да вон в угол койку сдвинь, всего делов. Они, Трофименки, тихие, и мальчонка у них тихий. Не журись, писатель.

* * *

Ермолаев сидел на своей койке, поджав колени. Трофименки спали, почти не храпя. Мальчонка ихний тоже дрыхнул на сундучке. Не страшно.

Ермолаев взял карандаш и написал на обоях:

«Подмораживало. Кочки вдоль тропки промерзли и закаменели. Бурая прошлогодняя трава топырилась сквозь снег, как щетина на покойнике…»

– Тьфу! – сказал Ермолаев. – Сквозьснегкак. Зьснгк. Не годится.

* * *

Встал, подошел к столу, открыл ноутбук. Пока ноутбук выходил из спящего режима, подошел к окну.

Там внизу, как всегда, стояли машины у тротуара, в том числе и его собственная. Но убитый все еще лежал посреди проезжей части. Собака породы бигль вылизывала кровь из-под его простреленной головы.

Хозяйка собаки, дамочка в пуховой куртке, стояла на тротуаре, уткнувшись в айфон.

Ни при чем

органы разберутся!

Жил-был в городе Хабаровске мальчик семнадцати лет. Впрочем, может быть, дело было в Воронеже. Или в Вологде. Не так важно.

Мальчик учился в десятом классе. Он был в комсомоле, ходил на все митинги и демонстрации, кричал «ура» товарищу Сталину и вместе со всеми требовал расстрелять троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, как бешеных собак. Он даже сам нарисовал такой плакатик и поднимал его над головой. Было фото в городской комсомольской газете, он сохранил этот номер, спрятал в папке, где лежали его документы – свидетельство о рождении, аттестат за восьмой класс и две похвальные грамоты.

Это было в 1937 году.