Третье яблоко Ньютона

Они работали весь день, пока, как обычно в день приезда, после ночного перелета, Мэтью не начал падать головой на бумаги около девяти вечера. Он проводил Варю, тоже как обычно, до машины, вернулся в номер, лег в кровать, погасил свет. Да что ж такое, почему в Москве ему опять не спится? Тревожно-черное глубокое апрельское небо над Москвой-рекой, полная луна, за рекой яркий свет Кремля, Красной площади. В комнате снова жарко натоплено, как зимой, а когда открываешь окно, ночной, еще по-зимнему холодный воздух тут же вымораживает спальню. Мэтью закрывал окно, погружался в полусон, но наваливалась духота, перед глазами вставали то дворец Понтия Пилата, то разноцветные башни Москвы, то Варя в белом плаще. Зря ему тогда в Лондоне этот плащ Burberry показался обычной униформой русских. Он ей невероятно идет, делает еще моложе, освежая лицо… Мысли крутились вокруг Вариного кейса. Ими даже не надо было управлять, ему нечего было думать о его с Варей отношениях. Все будет так, как будет. Размышления о том, что она чувствует, или поиск слов для определения собственных ощущений — тоже пустое занятие. Ощущения от этого не изменятся, но могут приобрести разрушительный потенциал, следов которого пока, слава богу, не наблюдалось. Познание Вари продолжалось, но оно не требовало слов, оно уже миновало тот рубеж, когда размышления о том, добра она или нет, тепла или холодна, умна или глупа, правдива ли с ним, что-то прибавляли в его знании. Она — просто Варя, такая, какую он знал, какую любил. Любил ли он ее как женщину, или как человека, или как друга, или как умного клиента, — это вообще идиотские различия. Другого либо любишь, либо нет. Так же, как, впрочем, и себя. Так что тут тоже грани стерты.

— Ты помнишь, что мы сегодня идем в Большой? — Варя встретила его улыбкой, как всегда поджидая его на обычном месте, за кофе в баре.

— Еще бы. Большой, подумать только. You corrupt me.

— Просто не хочу отказывать себе в удовольствии сходить с тобой в Большой театр. Наконец-то в те дни, когда ты в Москве, в репертуаре подвернулось что-то стоящее. Это ничего, что Прокофьев?

— О чем ты говоришь! Русский балет! Может, «Лебединое озеро» было бы еще лучше, но и «Ромео и Джульетта» — подарок. Мне, кстати, нравится его музыка. Монументальная, выразительная.

— Мне больше нравится сама идея балетного изложения этой истории любви, а музыка как раз, на мой взгляд, чересчур тяжела, что ли… Это нежная, трепетная история, а музыка ее как будто подавляет. Не знаю, как лучше выразиться. Но это уже придирки.

— Даже не знаю, как смогу рассказать своим партнерам, что был в Большом на балете во время кейса. It’s decadent. Они скажут, что я все делаю напоказ. Пошли? Нам же на встречу.

Они действительно наметили на тот день несколько встреч. День прошел в переездах по Москве, Варя все время показывала ему по дороге что-то новое. Потом расстались — у Мэтью была телефонная конференция с Лондоном по картофельному кейсу. Варя уехала домой, сказав, что вернется в отель за Мэтью за полчаса до театра.

Большой, хоть и новое здание, произвел на Мэтью впечатление, а музыка и нежный, лирический балет приятно было смотреть вместе с Варей. «Очень, очень здорово», — прошептал он, когда занавес поднялся и они увидели, что балет поставлен, слава богу, в классических традициях, а не в современном антураже минималистских декораций, что они оба находили примитивным клише для передачи вневременности, вечности классики.

— Пойдем, выпьем что-нибудь, — они с Варей пробирались в антракте к фойе. — Я в полном восторге. Подумал сейчас, знаешь о чем?

— О Шекспире?

— Когда мы думаем о нем, для нас это, прежде всего, Гамлет, Макбет, согласна? А эту бесхитростную историю любви мы, с высоты нашего возраста и понимания глубин шекспировского гения, как-то отодвигаем на второй план, правда?

— Наверное. В ней нет ничего непостижимого. Сама интрига драмы проста, мы все в юности переживали и наблюдали такие драмы. В этой пьесе только прелесть формы, а мы ее как-то забываем.

— Вот именно. Да это и не драма, если смотреть глазами современного человека. Это чистая красота. Поэтому, кстати, передать это способен только балет, оперу представить просто немыслимо. Тут все о форме, тут прелесть именно в форме передачи чувства. Как и в поэме. Ведь все сказано этими словами: «What’s in a name?..»

— «…that which we call a rose…». Девочка с балкона рассуждает о форме выражения своих чувств, — Варя подняла на Мэтью глаза. — А дальше, послушай только: «Romeo would, were he not Romeo call’d, retain that dear perfection which he owes…»[45] — Варины глаза разговаривали с его, Мэтью, глазами. — «Romeo…» — еще раз почти выдохнула она.

— Какая пронзительная передача чувства, — сказал он.

После балета они вышли на площадь.

— Я не прочь пройтись, если ты дойдешь до отеля на своих каблуках.

Они пересекли Охотный ряд, прошли по Третьяковскому проезду, вышли на Красную площадь. Обсуждать, почему они идут рядом, вместе, в сторону отеля, не было надобности. Так обоим хотелось.