Трехчастный сиблинг

Одного кольца достало на целых полтора kurorta с edoj для нее.

С вокзала мы понуро расползлись с ним по разным жилищам. Без нее с ним я жить не хотел.

Хотя любил его любовью брата, но совершенно не сильней.

— И когда ж это все кончится! Господи ж ты боже ж мой! — причитала мама.

— Скоро и само собой. Без всяких «ж».

— И все у тебя не как у людей.

— Мама, давай это деликатес из меню исключим.

Я ненавидел разговоры про «людей».

— Нет, чтоб все по–простому, вот у Криворотовых уже двое.

Наше одно «детей» перемещалось из группы продленного дня то к бабушке, то к биоотцу, то туда, где «скоро все не кончается».

Оно бы и не кончилось вовсе, если б не счастливый случай в виде одного роскошного мужчины средних лет. Уже седеющего мужчины. С замашками барина–экспансиониста, как он сам отрекомендовался. Он был хорош, как вздох полированного баяна в ракушке парка культуры и отдыха. Круглогрудый, белозубый, с глазами пуговками. К тому же он был полиглотом–самоучкой, соискателем в легендарном столичном институте АН у легендарного членкорра.

«Сравнивай, изучая» — был перламутровый девиз на баянной боковине.

Чтобы выразить всю мою ревность, ненависть и отвращение к этому человеку, я должен пользоваться каким–то другим, не свойственным мне языком, иначе, меня заподозрят в предвзятости.

Все покатилось как по маслу — он захотел занять мое место.

Да я, еб его мать, его, место это, и уступил бы ему и так, если б они — он, но не тот он, лупоглазый, а мой он и она, моя эбеновая, не действовали так для меня обидно.

В какие–то дни, когда он бывал у них, меня стали не пускать. Как так?! Ведь я был муж!

Но однажды вышла она, печальная и томная:

— Пожалуйста, уйди, он проводит со мной экстрасенсорный сеанс, а у тебя такое тяжелое поле. Ты хочешь, чтобы мои боли вернулись?

Это уже был театр.

Театр боли. Бели. И баян в постели.

Так мы начали, расчесываясь, расставаться.

Все–таки как хорошо, что мы жили, не принося друг другу клятв. Вне логики, а так просто.

Когда я уносил последнюю толику своих пожитков, то, честно говоря, был почти ранен, углядев фотокарточку этого баяна под листом плексигласа на письменном столе рядом с фото Поэта, вблизи школьного расписания нашего дитяти.

Я молча вытащил этот мерзкий кусок картона. Я захотел его порвать, но потом решил поступить мистически. Согласно наукам, сгущаемым им в столичном институте до консистенции киселя. Надорвать от левого уха, через рот — к правому глазу, что и было исполнено. Фотобумага была не очень плотной, да и фотография довольно большой. Так что рвать, глядя попеременно то в его физиономию, то на фото, было удобно

Пока я, как иконоборец, надрывал этот лик, то подумал: «Вот ведь, уже по выражению глаз можно догадаться, что у мудака грудь колесом».

— Вам лучше уйти, от вас все устали. Прошу вас, не медлите! — обратился он к гигантскому амфитеатру аудитории, где с первого ряда ему восхищенно внимали он и она.

Я с аппетитом плюнул ему в рот, но не его физиономии, а его фотографии. Я‑то знал, что с его познаниями в магии это гораздо чувствительнее. И если рот можно просто утереть, то с надорванной и заплеванной фотокарточкой «унибром» ему предстояло жить.

Часть вторая, совсем короткая

Прошло много, ну очень много лет.

В столичном метро, естественно, на станции «Библиотека им. В. И. Ленина» я встретил дурно одетого, по старой пижонской моде, человека. Черты его лица были мне знакомы, но, главное, колесо груди выдало его. Лик его был надорван тонким шрамом — от левого уха до угла рта.

А что стало с ними?

См. начало этой истории.

А вот и

Часть третья, которой по многим причинам не будет

==============================.

[Опубликовано в журнале «Русская проза», вып. А., СПб, 2011]