Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве

А я ничего не ответила, но подумала, что Зойка все-таки права.

У этого деда очки были с такими толстыми стеклами. Они ему все вокруг увеличивали. Но когда я, вся увеличенная, подходила к деду здороваться, то я ведь тоже смотрела на него через его очки. У него еще глаза от них такие здоровые становились — в сто раз больше, чем на самом деле. У него еще были сосуды такие розовые в глазах. Нам было интересно, как устроен дед.

Зойка мне сказала, пока мы шли в школу:

— Ты видела у него в глазах такие специальные красные полосочки?

— Да, — говорю.

— Это у него оттого, что он часто плачет.

Мы вообще про деда Аполлонского долго не помнили. Мы вспоминали о нем, только когда видели.

Людмилка, ботаничка, нам говорит:

— Дети, завтра на классном часу профессор Галкин расскажет вам про глаза. Зоя Галкина, встань!

А наши все прекрасно знали Зойку Галкину и папашу ее тоже знали. Но Зойке все равно пришлось встать, и все наши на нее уставились.

— И еще, дорогие ребята, — сказала Людмилка, — Зоя Галкина, сядь. В нашей школе никогда не было поискового отряда. Мы будем первыми! Мы будем искать ветеранов Великой Отечественной войны по всему нашему микрорайону. Мы пригласим их в нашу школу, пусть они выступят, пусть расскажут о себе… Мы будем петь им на Девятое мая. Мы должны… — все это Людмилка говорила.

А у нас в кабинете ботаники вообще интересно было: книги всякие на полках, но не про зверей, а так; колбы с червями стояли, и цветы неживые в гербарии, фрукты цветные лежали из парафина, я их уже не путала с настоящими. А в одной колбе крыса была распластана с номерками на внутренностях. Я на нее боялась смотреть сначала, а потом привыкла, ничего. В этом углу все страшное стояло: кровь в баночках, я думаю, человечья, совершенно нормальный глобус и череп. Людмилка говорила: «Он из пластмассы», а Зойка говорила: «Он из морга!» Ну я-то, конечно, верила Зойке, и все верили Зойке. А когда Людмилка уходила, все наши по очереди трогали зубы в черепе. А однажды Димка Зеленкин решил всех напугать и напихал земли в глаза черепу, потом дежурные случайно его полили, и из двух пустых глазниц выросли две стрелки травы. Людмилка так удивилась.

Мы все ждали конца урока и обидно улыбались Людмилке. Она всегда в конце говорила:

— Покладите ручки на стол!

А мы все знали, что нужно говорить «положите», меня, например, бабушка научила. А Людмилку так никто и не научил, потому что она была из деревни, из педучилища. Она не понимала причины наших улыбок и беспокоилась.

Потом физкультура была. Я всегда на физкультуре мучилась. Я бегала медленно. У меня за беганье всегда четыре с минусом, но это ничего. У меня просто на физкультуре цепочка была видна от креста.

У меня однажды Зоя Галкина спросила:

— Что у тебя за цéпочка на шее болтается?

А я ответила:

— Ну просто цéпочка такая. Для красоты.

Но она мне сказала тогда:

— Это крестик у тебя, я знаю.

— Нет, — говорю, — честно…

Но она мне сказала:

— Покажи… По глазам вижу, что крестик.

Тогда я испугалась, что она Людмилке расскажет и всем.

— Сама, наверное, в крестике ходишь, — говорю, — а на других сваливаешь…

А теперь, когда у нас физкультура, я крестик незаметно снимаю и в носок прячу. Только он у меня сначала синенький был, а когда я его в носок стала прятать, краска слезла.

Про ветеранов я Зойке сказала:

— Пошли к Аполлонскому! Раз он такой старый, значит, он воевал.

Зойка сказала:

— Пошли, но только вдруг он наврет.

Но я сказала, что не наврет, потому что у всех ветеранов ордена. Мы просто попросим показать.

Дед Аполлонский жил на первом этаже. Я как-то зимой увидела, что он там живет. Он сидел и дышал на стекло: подышит-подышит, потом разотрет рукой, потом опять подышит, пока чисто не станет. Он в просвет смотрел во двор. И я крикнула ему: «Здрасте, дедушка!», но он показал на уши, что не слышит, тогда я стала ему махать, но потом окно замерзло, и деда стало плохо видно. Я подумала, что он может нас прогнать за то, что мы его пугали. Но мы же его пугали, чтобы развеселить, ведь он же понимает все-таки.

Зойка Галкина меня подсадила до звонка, и я боялась, пока дед нам открывал. А когда он нам открыл, я не могла так сразу сказать ему про ветеранов. Мы с Зойкой потоптались чуть-чуть, не зная, с чего начать. А дед ждал. Тогда я сказала:

— Мы ищем всех старых людей, чтобы помогать!

— Ветеранов, — тихо добавила Зойка.

— Да, — говорю, — всех ветеранов с улицы Челюскинцев. Чтобы помогать…

Дед замотал головой, а я все ждала, когда же он заругается, но вдруг увидела, что он нам рад. Он молчал и только шевелил губами, это он думал шепотом, чтобы у нас спросить.

Мы ведь с Зойкой его только на улице видели, дома он был не такой. Ну, он кашлял, стучал клюкой, от него пахло таблетками и селедкой из плоских банок — это все как обычно. Но он сейчас был без шапки, а у него такие волосы — пуховые, и рубашка была с оторванными пуговицами, еще ворот майки торчал, и тапочки на ногах клеенчатые — для шарканья. Дед не стал нас ругать. Тогда Зойка сказала:

— Вы можете прийти к нам в школу?

И дед тут же сказал:

— Могу!