Траурный марш по селенью Ранкас

Отогнав мрачные мысли, Скотокрад увидел хижину Сульписии. Старуха, вся в поту, копала землю на краю участка. Он привязал лошадь и подошел к ней.

– Что, мать, в воскресенье работаешь?

– А разве мои дети на праздник, не едят? – Она нежно улыбалась уголком беззубого рта.

– На тайную сходку можешь прийти?

– Прийти-то могу, а обратно вряд ли влезу. – Она отерла лоб. – Болтают там много.

– С тобой Чакон хочет говорить.

В ее глазах сверкнул огонь, который царственней солнца.

– Значит, пришел собирать долги!

– Не знаю, мать.

– Ты все знаешь. Для вас бы я не пошла, вы все болтаете, а для него пойду. Он властям не спустит. – Она наклонилась и отпила из кувшина свежей воды.

Здесь версии расходятся. Одни летописцы утверждают, что, заслышав номер, судья разорвал свой билет, стукнул по столу и заорал: «Обман!» Другие склоняются к тому, что по столу он не стучал; но все сходятся на том, что он провозгласил: «Это ихний родственничек!» – и указал пальцем на Лоро. Все вздрогнули – он сказал правду: разоблаченный Лоро был. зятем четвероюродной племянницы доньи Хосефины. Даже сам счастливец не знал, что его жена (кстати сказать, сбежавшая от него три года назад) находится в столь невесомом родстве с такой важной дамой, как донья Хосефина, у которой она ни разу не бывала. Но неумолимая память судьи вскрыла подвох. Недаром говорится: или иди в процессии, или бей в колокола. У устроителей похолодели ноги. Люди и за меньшее гнили в местной тюрьме. По багровому лицу обвинителя было ясно, что он не потерпит надругательства над доверчивым и простодушным народом. В тишине, наступившей, когда громыхнула о стол тяжкая чаша весов правосудия, один дон Эрон, алькальд, проявлявший в опасности дикую храбрость решился крикнуть: «Музыку!»

Любить – не преступленье,
Ведь любит сам господь,
Но зло происхожденья, ах!
Мою терзает плоть, —

возопила пластинка, оплакивая, судьбу плебея, посмевшего поднять взор на благородную даму. Никакой огонь не очистит его от главного греха – нищеты. Пока певец пытался побороть вековые предрассудки и ханжескую ненависть к любви, дон Эрон совещался с доньей Хосефиной. О чем? Объяснялся ей в своих чувствах? оговаривался о свиданье на речном берегу? Неизвестно. Эти минуты покрыты мраком. Когда дон Эрон и донья Фина обернулись к трибуне, по лицам их нельзя было разгадать эту историческую тайну.

– Какие номера у вас, сеньор? – взволнованно спросил алькальд.

Судья брезгливо протянул билеты, а донья Хосефина, вся красная, – от любовных слов, быть может? – быстро навела порядок.

– Прошу! – приказала она.

Глашатай судьбы в матроске повернул жестяной бочонок – влюбленные пары тем временем пообжимались немного – и, вынув номер, протянул его директрисе.

– Тринадцать, – пропела она.

– У кого тринадцать? – спросил дон Эрон.

– У меня, – скромно признался судья Монтенегро.

Эрмихио Арутинго подошел к дверям загона, и ему вручили гордого австралийца. Судья не испугался чертовой дюжины, и она в благодарность принесла ему счастье. Семерка – любимое число лошадников – подарила ему второго красавца, а тридцать четыре, цифра увесистая и солидная, – единственного барана с черным пятном. Ноль, вершина индийской мудрости, наколдовал ему четвертого, поистине великолепного (который, однако, умер через несколько дней); шестьдесят шесть – пятого. У людей просто слюнки текли. Толпе нелегко вести себя тихо, но тут никто не шелохнулся. Магнит невиданной удачи оттянул людей от киосков, и даже бывалые ротозеи глазам своим не верили.

– Вот это да!

– Везет, что называется!

– Уж бог даст, так даст!

– А номера-то несчастливые…

– Шестьдесят, – пела Хосефина.

– У меня! – отвечала, сияя, донья Пепита.

– На руку вам играем! – пошутил субпрефект.

– Одного съедим, – утешил его судья и обернулся к Хосефине. – Ну, хватит, Финита, я лучше пойду!

– Нет, нет, нет! – заволновалась директриса. – Вы нас совсем не жалеете! Как же мы без нашего милого гостя?

– Что ж, останусь, Финита!

Девяносто – число неясное – принесло ему девятого барана, а шестьдесят девять (которое всегда смешит шулеров) – десятого. Люди в себя прийти не могли. Громкоговоритель пел танго, объяснявшее, что с роком бороться не стоит.

Но против судьбы не пойдешь, —

жаловался несравненный Карлитос Гардель.