Траурный марш по селенью Ранкас

Скотокрад не различил во сне ни Конокрада, ни Сову, ни Роблеса. Впервые в жизни он заплутался в снах. Ему снилось, что он прибыл в Тамбопампу. По какой-то никому не ведомой причине солнце остановилось и висело на бледном небе. Ночь не шла, день не уходил. Через неделю-другую солнце стало подгнивать. Свет воспалился и теперь капал, как из смрадной раны. Скотокрад еле пробрался сквозь ниточки гнойного света вниз, к хижинам. На камне сидел Конокрад. Он обрадовался живому человеку в такой загробной пустоте. «Куда едешь, брат? – спросил он, не замечая, что гноится небо. – Ты что, не знаешь? Уже Девять! Не знаешь, а? – Он захохотал и крикнул: – Пошли на гору Мурмунья!» – «Пошли», – согласился Скотокрад и похолодел: у Конокрада были великаньи ноги. Конокрад, самый ладный мужчина на всю округу, стоял на каких-то жутких ногах, в три обхвата, ему, Скотокраду, по грудь и с пальцами толщиной в руку. Скотокрад онемел, а Конокрад поторапливал, и– ему удалось проговорить: «Чем болеешь, брат?» Тот снова захохотал, как откупорил бутыль шипучки: «Я не болею, я для дела». Оказывается, предстоят нелегкие бега, и он их выиграет. Лошади, любимые подружки, его предупредили и посоветовали подрастить ноги. Это легко – надо семь ночей продержать ноги в озере. А еще их нужно красить, каждую ночь другим цветом – красным, желтым, зеленым, синим. Да, Конокрада как подменили. От его хохота трескались горы. «Ну, посмотрю я на них! Посмотрю на субпрефекта и на этих, когда мне будут кубок вручать! Кто меня такого обгонит?» – Он извивался от смеха. Скотокрад весь дрожал, просыпаясь. Вышел во. двор, сунул голову в холодную воду и; оседлав в темноте коня, отправился в Пильяо, где жил Полонио Крус.

Когда любопытные увидели, с каким отвращеньем отвергли новоприбывшие бараны убогую травку главной площади, они поняли, что нежные созданья могут происходить лишь из поэтической Австралии. Даже враги доньи Фины – те, кто утверждал, что, прикуси она язык, ее разорвет на месте, – почтительно обнажили головы. Многие двинулись за высокородными баранами к сооруженному для них скромному загону. Золотые зернышки тщеславия горели во всех глазах. Не последних им прислали, если сам судья Монтенегро, завидев их, вынырнул из мудрых раздумий, что случилось с ним прежде лишь однажды, когда некий человек прошел по площади под стражей. Судья вошел во двор и смешался с народом, как простой горожанин. Публика зааплодировала, а он, заложив большие пальцы в проймы жилета и поигрывая остальными на груди, направился к загону. Мальчишки прокладывали ему дорогу, а несмышленые бараны заблеяли.

– Кто продает билеты? – спросил судья.

Донья Хосефина де ла Торре, завидев, как носятся дети, прибежала, тяжко переводя дух.

– Ах, какое счастье! – сказала она. – Сколько вам, дорогой?

– Десять штучек, Финита, – улыбнулся судья и протянул ей хрустящую бумажку в сто солей.

В пятницу, к вечеру, заключенные, любезно предоставленные славной жандармерией, управились с киосками. В субботу учительницы убрали столбы изящными цепями и цветами из разноцветной бумаги.

– Тебе бы надо спуститься в город, – сказал Скотокрад.

Полонию. Крус поднял ногу и поставил ее на камень, чтобы способнее было чесать.

– Зачем это?

– Дело мужское.

– Сказать не можешь?

– Нет.

Полонио сплюнул зеленую слюну.