Translit

Господи, что ж я за дура-то такая, Лида и та умнее, чем я! Ясное ведь дело, спросят, какие ценные вещи в чемодане, иначе искать ведь невозможно! Нет, надо ему самому, конечно, в полицию звонить… Только вот Тильду бы не подвести – он ведь спросит, откуда мне про чемодан известно, и что тогда говорить… вернее, как тогда оправдываться?

Наверное, надо начать разговор так:

– Алло, у меня есть сведения, что твой чемодан украден.

Нет, это глупо: словно я собираю о нем сведения!

Лучше просто сказать:

– Алло, мне кажется, у тебя украли чемодан.

Еще глупее: я же не ясновидящая!

Измучившись вконец, мама решила провести разговор как получится.

– Алло, ты пообедал уже?

– Пообедал, а… что?

– Нет, ничего, у меня вот уже минут двадцать на сердце очень беспокойно.

– Это почему же такое? – Голос улыбался.

– Потому что… да потому что я все время боюсь, не украли бы у тебя чего-нибудь… бумажник, чемодан. Ты ведь невнимательный: задумаешься, а чемодана и нет!

– Вот уж за чемодан совсем больше не волнуйся.

Она боялась даже дыхание перевести…

– Чемодан я уже спровадил.

– Я не понимаю… что значит «спровадил» – не понимаю!

– Мам, ну скажи: зачем тебе это понимать? За-чем тебе вообще так подробно знать каждую мелочь, что это изменит в твоей жизни? Ну хорошо, чемодан отправлен вперед, устраивает тебя так? С надежными людьми, которые от Обенро едут на машине в Копенгаген! А мне без вещей – удобнее, понимаешь? Тяжело мне такой большой чемодан за собой таскать, понимаешь? Устаю я, понимаешь?

– Так сразу в нападение-то зачем?

– Да какое же «сразу», когда ты мне шагу ступить без присмотра не даешь? Вспомни, сколько мне лет…

– Я помню.

– Ну, хорошо. Рассказываю все, как на суде – на Страшном суде…

– Не надо.

– Нет надо, рассказываю! Дело, видишь ли, в том, что я вполне мог бы с этими людьми на машине поехать и доехать до самого просто Копенгагена…

– …и ах как хорошо, что не поехал, опасно на машине, я рада, что ты поездом!

– Вот! Вот оно: это самое главное – чтобы ты была рада! Для этого, видишь ли, все и делается. Я бы, между прочим, не стал встречаться с Тильдой – нет-нет, это всегда приятно, но вот именно сейчас не до того мне, не до приятного времяпрепровождения! Но ты без моего ведома взяла с ней и договорилась! Обрадовала человека моим приездом, человек готовиться начал, мне неловко было отказываться! А так я бы уже на пути в Копенгаген был.

– То есть, ты хочешь сказать, что ты из-за меня на машине не поехал. Так? Но ты ведь сам еще раньше говорил, что у тебя дела в Ютландии! Или не говорил?

– Говорил! И говорил, что в Ютландии. Но я не говорил, что у меня дела в Обенро, так ведь? В Ютландии – не значит, что в Обенро, так ведь? Ютландия большая!

– Как же большая, когда во всей стране пять миллионов? Небось, вся твоя Ютландия меньше Твери!

– При чем тут сейчас это? Я из Германии прямиком – заметь, что без пересадки! – во Фредерицию собирался, в центр учебный один – там меня сегодня ждали. А теперь мне придется как угорелому мчаться завтра с утра во Фредерицию, а во второй половине нестись дальше… опять же сломя голову.

– Почему – как угорелому и сломя голову? – Она чуть не плакала, с трудом сдерживалась уже.

– Да потому что я спешу, у меня работа в Копенгагене, у меня студенты!

– Ну, не заезжай тогда во Фредерицию…

– Я договорился уже – сто лет назад.

– А сейчас-το ты где конкретно – в смысле… в каком месте Обенро? И чем занимаешься?

– Ты же не знаешь Обенро, зачем задавать такие вопросы?

– Я знаю Обенро! Ты мне столько открыток оттуда присылал, я там каждый уголок слезами облила…

– Ой, вот только про это – не надо! Хочешь знать, где я конкретно – пожалуйста: конкретно я на Ramsherred, говорит тебе это что-нибудь? А занимаюсь чем – ничем, просто по городу гуляю, я жил тут пять лет почти, посмотреть хочу, что изменилось, – можно?

– Да можно, конечно, и я помню, сколько ты там жил… ты нервный очень. Гуляй, ради Бога, я же не против, только осторожно гуляй, вот и все.

– Большое человеческое спасибо!

Она даже обрадовалась, что на этом он прервал их перепалку… невыносимо было больше… Он и так весь издерганный, а я его еще дергаю… зачем? Ну, тут-то, положим, не моя вина, тут меня Тильда всполошила – я уже почти в полицию звонить начала! Хороша бы я была, докладывая о краже, хотя как бы я докладывала-то – по-немецки? А впрочем, впрочем, впрочем…

Она была уверена в том, что надо было бы заговорить по-немецки – заговорила бы. Во всяком случае, не хуже Лиды заговорила бы. Что ей – немецкий? Ей, на целую четверть немке, ей, говорившей на этом чертовом немецком с отцом – вплоть до того дня, когда он пропал без вести, а вместе с ним пропал из ее шестилетней жизни и немецкий язык? Тогда она поклялась себе, что забудет этот язык, что никогда, никогда, никогда не заговорит на нем снова. А потом началась война – с немцами, и, слыша немецкую речь, она затыкала уши, чтобы не понимать, о чем они… чтобы не понимать: они о том, как получше убить ее – ее и всех, кто не понимает, о чем они! Это теперь немцы говорят о другом, а тогда, в ее детстве, они говорили только об этом.