Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2016 Июль-Декабрь

Что касается «Процесса». Мне кажется, Кафка именно в процессе своего стремительного роста несколько перерос ту технику (по-моему, слишком лобовую), в которой написан этот его роман. Он же, понимаете, вообще к жанру романа относился сложно, охладел к нему. Первый его роман «Америка» — ну, это явно совершенно, что он перерос попытки такого диккенсовского нарратива. А «Процесс»? Ну, тоже мне кажется, что ему эта книга показалась в некоторых отношениях слишком лобовой, он дорос к тому времени до более глубоких вещей. То есть это тот случай, когда автору перестаёт быть интересно. Но читателю не перестаёт. Для меня «Процесс» всё равно одна из самых важных книг XX века, хотя «Замок, конечно, гораздо интереснее, совершеннее, экспериментальнее. «Процесс» — в сущности эскиз к «Замку».

«Какие книги вы переоткрыли для себя после сорока?»

Очень трудно сказать. Я вообще мало что переоткрываю. Ну, сильно испортилось моё отношение к Достоевскому после того, как мы в него попали. Я понял, что бесовщину Русской революции он понимал прекрасно, а святость этой революции не увидел вовсе. Изменилось сильно моё отношение к Розанову — тоже в худшую сторону, к сожалению.

А переоткрыл я для себя, наверное, некоторую часть советской классики, а именно литературу семидесятых годов. Мне стал больше нравиться «Град обреченный», который я никогда не считал лучшей вещью Стругацких, а они считали. И я стал понимать, что они были правы, наверное. Трифонова я стал читать иначе — ну, наверное, потому, что Трифонова до сорока бессмысленно и читать. В некоторых авторах я разочаровался, среди моих современников — старших современников, младшими я и не был особо очарован. А вот среди старших… Ну, не буду их называть, чтобы лишний раз не обижать. Но то, что в них меня настораживало, оказалось серьёзнее, чем я думал.

Я рад тоже, Алёхина дорога, что вам нравится «Бледный пламень». «Я не понимаю для себя эпиграфа из «Бледного пламени»: «Это напоминает мне, — цитата, — как забавно он описывал мистеру Лангтону несчастное состояние одного молодого джентльмена из хорошей семьи: «Сэр, когда я в последний раз слышал о нём, он носился по городу, упражняясь в стрельбе по котам. А затем мысли его вполне натуральным образом отвлеклись, и вспомнив о любимом коте, он сказал: «Впрочем, Ходжа не пристрелят, нет-нет, Ходжа никогда не пристрелят». Какая связь?»

Ну, здесь, по-моему, связь довольно простая. Дело в том, что Шейд — это из тех персонажей, которых не должны пристрелить («Ходжа никогда не пристрелят»): тихий профессор, никакого отношения не имеющий к политике, никогда не бывший по-настоящему летописцем Зембла и описывавший свою жизнь в поэме. И вдруг он оказался застрелен. Дело в том, что какую бы тихую жизнь ты ни вёл, до тебя добирается вот этот вот ад.

И дело в том, что перед нами-то (в общем, в чём и прелесть «Бледного огня»), перед нами две версии реальности — версия сумасшедшего Кинбота/Боткина и версия объективная, по которой никакого засланного убийцы Градуса не было, а это случайный маньяк, сумасшедший и так далее. Конечно, версия объективная более реалистична, а версия Боткина более логична. И культура вообще всегда более логична, потому что культура интерпретирует мир как опасное место — место, где вас могут застрелить ни за что. И лучше умирать осмысленно, нежели умирать бессмысленно, понимаете. Вот какая странная вещь. Так мне рисуется эта связь с эпиграфом, хотя она опять-таки, как вы правильно пишете, ассоциативная.

Вот в том-то и дело, что мир Боткина — это мир, населённый призраками, красавицами, чудовищами, мир опасный. И, как ни странно, погибнуть за что-то, заслоняя собой условного эмигранта, принца Боткина/Кинбота, всё-таки лучше, чем погибнуть ни за что и по дурости, вот как «свиристель, убитый влёт». Так мне это представляется. Хотя это, может быть, очень произвольная трактовка. И вообще этот роман нельзя толковать впрямую, он допускает множество вариантов. Кстати говоря, есть люди, всерьёз утверждающие, что версия Боткина справедлива. Хотя, по-моему, в романе совершенно ясно прописано, что он несчастный безумный одинокий гомосексуалист.

«Каких авторов вы причисляете к первому ряду мировой литературы? Назовите первых пятерых. Входит ли Герман Мелвилл с «Моби Диком» в первый ряд?»