Транскрипт

Вдруг зазвонил телефон. Муравлеев радостно встрепенулся и запыхавшееся лицо дамы без собачки с косящим карининым глазом моментально распалось. Как выяснилось, он не любил ее, а только коротал время в ожидании звонка. «Наверно, сейчас позовут! В сумасшедший дом, в деревню к тетке, в глушь, в Воронеж!» – с восторгом подумал он, сбрасывая ноги с дивана. Как тогда, бревном по голове, он ощутил не столько как стало тихо, сколько как до того было громко, как антисанитарно громко, хоть вставляй потом в счет вызов настройщика. (А как вы хотели? Бесплатно разбалтывать мой слуховой аппарат? С таким инструментом я вам, пожалуй, исполню!) Но это лишь блеф, без которого не обойдешься, это лишь блеф: его трясло от счастливого предвкушения. Сейчас-сейчас! Включат электричество, и ужасный, притихший мир Матильдиной халупы придет в движенье, завопит, заголосит, завоет, закрутится волчком! Как они там? Разродилась ли маленькая княгиня? Получил ли тот муж, с губами Каренина, за клевету? Прошли ли те двадцать пять лет, которые, кто-то у Плюши в гостях обещал, пройдут? И как сошла выставка доктора Львив? Бульдозером срыли? Или признали, что врачевание вправе быть абстрактным искусством?

Лил страшный дождь, я вот так вот притормозила (взглянув в сторону окна: что-то должно еще высвободиться в окаменевшей сердцевине природы, чтобы полил страшный дождь, но высвободится же когда-нибудь?), она покажет, как притормозила, а Муравлеев переведет: «пульсирующим движением, понимая, что резко в такую погоду не тормозят», в транскрипте стояла принцесса, но боже, что у нее был за вид! Всю ночь я пыталась уснуть на перинах, но нестерпимая боль в пояснице и в шее, во всех позвонках… И если звонят из агентства, что ж, пусть, радуйтесь, пейте мою кровь, сейчас он готов отправляться за длинным рублем, за средним, за очень коротким, и они несомненно почувствуют в голосе эту щекотку отрастающих перьев калифа: ничего еще не началось, а секунда длилась и длилась до бесконечности, обращая калифа не в аиста – в слух, в транскрипт накрик звучащего мира, состоящую сплошь из значков и крючков, что фонетически тщатся воспроизвести – визг тормозов и, немедленно, запах линолеума, вековые чаяния Груздя (неужели и из сумасшедшего дома выкинули без пособия?!) и боль его по шкале в десять баллов. Пусть сидеть, забившись в хвост самолета, пусть даже в двадцать шестом ряду (тройное несчастье вони, очереди, стюардессы, чем-то щелкающей над головой), пусть в стенном шкафу туалета ТРИ предупреждения: надпись на створках двери, сумма штрафа над раковиной и, для детей, перечеркнутая сигарета. На пепельнице. В терминале пусть пастор-конфераньсе, на обглоданных серых паласах, в полях спасения тела пусть мирно пасутся dappled его doppelgangers, не ощущая малейшей тяги к противоестественному греху («Ни одно животное, – писали когда-то в ромином учебнике по основам безопасности жизнедеятельности, – не станет добровольно вдыхать дым».), тебе одному, извращенцу, с назидательной ноткой садизма опять и опять объявляют, и тело наливается агонией скуки, – им мало, чтоб он не курил, им давай, чтоб он стал совершенным воином. Пусть. И уж в следующий раз он сосчитает, сколько было присяжных.