Трансформация огня

I
В феврале (да, кажется, в феврале) пустыни
превращаются в красное море. Маки.
В марте пески покрываются травами,
даже верблюжья колючка еще не колючка —
мягка, зелена, и мясистые листья росой
на изломах исходят.
В мае зной выжигает траву до песка,
и виднее овечий помет в раскаленной
пыли.
И лишь зеленый чай
на донышке пиал
напоминает мне,
чтоб я не вспоминал,
и черная вода
на дне сухих колодцев,
напоминает мне,
что мир и желт
и ал.

II
Парит коричневый орел,
приветливо качая клювом.
Я возвращен, я приобрел
вновь мир, который меня любит.
Оцепенев, глядит змея,
стесняется.
Здорово, поле!
Любой тушканчик за меня
и жизнь готов отдать
и боле.
Нет лишних в драме,
все — на сцене,
и знает доже воробей,
мир без него неполноценен.
Поддакивает скарабей.
Он ходит задом наперед,
мой жук навозный,
его любят,
его никто не упрекнет,
случайно разве что
наступят.
Спокойно здесь и без вина,
без отрицания былого.
Встречаются, как слух и слово,
сливаясь в вечность, времена.
В песках поспешности закон
увековечен черепами,
здесь понимаешь:
прав Зенон —
мы не догоним черепахи.

И потому живи и спи,
не торопи заботой вечность,
прямая — это только Пи,
направленная в бесконечность.
И не пытайся измерять
круг
суммой абсолютных чисел,
и не пытайся все понять,
иначе все теряет смысл.
Слезами лет орошены,
овеяны столетий пылью,
мы плохо выучены былью,
легендами развращены.
А за Отаром — поезда,
один из них — мое отчаянье,
не дай мне. Боле,
опоздать,
закономерно
и случайно.
Ну дай мне, Боле,
все понять,
а если это невозможно,
и если это в вашей воле,
простите,
Боле.

«Опаздывают поезда…»

Опаздывают поезда:
опасен семафор: зеленый.
Упала серая звезда —
опаздывают самолеты.
Прищурил бровью карий свет
мыслитель доброго столетья,
всего на расстоянье плети
опаздывает твой совет.
Тень будущего на портрет
навалится, ломая краски,
любимая, на сколько лет
опаздывают твои ласки!..
По клавишам
и — закричат,
на выручку быстрее Листа
из эпоса джигиты мчат,
опаздывая лет на триста.
А мне б на помощь им успеть,
а мне бы слово прореветь
одно
возвышенно и чисто.

«Я в Лувре видел слепого…»

Я в Лувре видел слепого.
Один, никого не спрашивая,
бессловно
глядел он
пустыми глазницами на Венеру.
Так смотрят на черное
негры.
Скрипели! Скрипели паркеты в залах.
Слепой стоял у громадных рам.
Он чем-то видел.
Рубцами ран? Лицом?
Довольно гадать: слезами.
Ходил от одной картины к другой,
словно листал, шел тише, тише,
и стал,
и долго стоял слепой
перед пустой нишей.

СУХОЕ ВИНО (Раскопки в зоне Шардаринского водохранилища)