Товарищи офицеры

— Образование? Девять? — спрашивал он у новичков. — На музыкальных инструментах играете? Только на хромке? Что ж, и этого достаточно. Записать в первый взвод!

Иным новичкам начинало казаться, что их набирают в какой-то ансамбль: проверяли слух, пальцы… Встречались новички, которые пробовали пройти обманом: «Играю… ну, на этой, на скрыпке…» («Скрыпка» — редкий инструмент; захотят — не найдут, чтоб проверить!) Но «скрыпачей» Воркун не принимал, отсеивал. Сержанты объясняли:

— Важно, чтоб пальцы развитые были, музыкальные. А если радист — так и слух нужен. Вот почему про музыку спрашивают. Ясно?

— А мы думали — плясать набирают…

— Попляшете! — успокаивал сержант.

…Так или иначе, на этот раз Ермаков смолчал. А наутро мало кто помнил о ночном разговоре. С рассветом колонна вытянулась на шоссе, и офицеры ехали порознь, в кабинах машин.

Колонну вел майор Бархатов. Старик Докшин укатил еще ночью. А новенький капитан ехал где-то в хвосте.

Дорога шла ровная. По сторонам мелькали голые, холодные перелески, застывающие неподвижные озерца, и в пустынных полях кое-где островки инея и первого снега… В кабинах было тепло. Не всякий может по-настоящему оценить ровную нетряскую дорогу и пахнущее бензином рабочее тепло автомобильного мотора. Для военного человека, возвращающегося с учений, это — минуты особого, радостного мироощущения. Дело сделано. Машины быстро и легко идут по асфальту. Дистанция между машинами — тридцать метров. Держи скорость, соблюдай дистанцию, и все остальное придет само собой: и отдых, и дом, и семья, и любимая…

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В ту самую ночь, когда усталые офицеры вели разговор в палатке, за сотни верст от батальонного ночлега, на балу в одном из московских институтов танцевал очень молодой, почти мальчишка, лейтенант в погонах связиста. Вадим Климов — так звали лейтенанта — приехал в Москву, чтобы получить назначение и отгулять отпуск; несколько дней назад он окончил военное училище; октябрь 1953 года стал самым счастливым месяцем в его жизни.

Теперь, на студенческом балу, ничто не сверкало так ярко, как его золотые погоны. Он немножко стыдился своего блеска, словно этот блеск слишком выдавал сокровенное, внутреннее счастье… Ему и в самом деле очень повезло: в девятнадцать лет — золотые погоны! Он боялся выглядеть чересчур молодым для своих погон; наверное, поэтому во всей его стройной, собранной фигуре, в ровных, обдуманных движениях виднелась преувеличенная сдержанность.

Машенька Карелина, с которой он танцевал, знала его давно, по в этот вечер у них никак не клеился разговор.

Когда они стали кружиться медленней, она сказала:

— Тебя, Вадик, наверно, оставят в Москве…

— Почему ты так решила? Повторяешь в третий раз.

— У тебя папины знакомые… Ну, а где бы ты согласился служить?

Она неумело придумала этот вопрос. Вадим почему-то сердился. Обиженно выпятил губы, а серые глаза стали взволнованно большими:

— «Согласился»! Тоже ведь понятие. Я поеду, куда пошлют. И давай не будем…

Она долго — целый вечер! — сносила его не очень-то вежливые ответы. Вежливые! Разве одной только вежливости хотелось ей? Вот уже третьи сутки, с тех пор как он приехал в Москву, она знала, что любит. Она и раньше любила его, но не знала об этом. Такое пришло к ней впервые, и она не могла и не хотела ошибиться в своем чувстве.

Вальс, а потом танго они танцевали молча. Музыка их помирила — ведь они и не желали ссоры. И когда окончились танцы, им долго не хотелось расставаться…

…Ночью на светофорах долгие зеленые огни. Маша всю дорогу видела зеленые. Она жила у тетки; путь к ее дому лежал вдоль широкой Садовой улицы, а потом вился переулками.

Накрапывал дождик. На перекрестках налетал резкий осенний ветер. Маша каждый раз пряталась за плечо Вадима.

— Какой противный этот сырой ветер, — говорила она. — Пора уже и снегу быть. Снег — лучше, правда?

Ее маленькие блестящие ботики скользили на мокром, слегка подмерзшем тротуаре, но сесть в такси она отказалась.

— Не надо. Или ты торопишься домой?

Прижимаясь к плечу Вадима, она пряталась от холода и теперь его же укоряла в изнеженности. Она не лукавила. Она помнила Вадима, каким он был в суворовском училище, в ее родном городе, где они познакомились детьми. И тогда он казался ей мягким, мечтательным, робким. В глубине души она считала, что грубая военная служба — не для него; она вообще не могла понять, как это люди выбирают военную профессию. Вадим объяснял ей много раз — она так и не поняла. Теперь у него праздник — он стал лейтенантом. Может быть, теперь легче понять?..

Они шли медленно, часто молчали. Маша ждала каких-то важных, необыкновенных слов. И попросила:

— Вадик, почитай стихи…

Она была первой и единственной, кто узнал о его поэтических опытах. Все в его стихах принадлежало ей: и «задумчивых глаз синева», и «волнистое золото локонов», и «походка, живая и легкая». В стихах он давно признался в любви «смешливой девушке с негромким русским именем». Теперь он медлил.