Тотем и табу

В истории греческого искусства мы находим положение, имеющее как удивительное сходство, так и поразительное отличие от нарисованной Робертсоном-Смитом картины тотемической трапезы: оно представлено в древнейшей греческой трагедии. Группа людей, все с одинаковым именем и в одинаковой одежде, окружает того, от чьих слов и поступков они зависят: это – хор и единственный поначалу герой. В дальнейшем развитии пьесы появляется другой актер, дабы изобразить тех, кто сопротивляется герою и отпал от него, но характер героя и его отношение к хору остаются неизменными. Герой трагедии должен страдать; такова по сей день сущность содержания трагедии. Он должен взять на себя так называемую «трагическую вину», которую не всегда легко обосновать; часто это вовсе не вина, в нашем повседневном смысле. Большей частью это бунт против божественного авторитета, и хор вторит герою, сочувствуя и поддерживая, старается удержать, предупредить и смирить, оплакивает павшего, когда героя постигает заслуженное будто бы возмездие за смелый поступок.

Но почему герой трагедии должен страдать и что означает его «трагическая вина»? Мы сократим обсуждение ради быстрого ответа. Он должен страдать потому, что это праотец, герой той великой доисторической трагедии, тенденциозное воспроизведение которой разыгрывается; а трагическая вина состоит в том, что он должен взять на себя бремя ответственности, освободив от него хор. Сцена на подмостках произошла от подлинной исторической сцены (можно сказать, при помощи целесообразного искажения ради утонченного лицемерия): в древней действительности именно участники хора причиняли страдание герою, но теперь они изводят себя сочувствием и сожалением, а герой сам оказывается виноватым в своем страдании. Взваленное на него преступление, заносчивость и возмущение против высокого авторитета – вот что в действительности тяготит участников хора. Потому трагический герой – против своей воли – становится спасителем хора.

Если в греческой трагедии дело идет о страдании божественного козла Диониса[268] и если жалобы отождествляющей себя с ним свиты козлов (сатиров) стали содержанием представления на сцене, то легко понять, что угасшая было драма вновь воспламенилась в Средние века в «страстях господних».

* * *

Что ж, в завершение этого крайне сжатого исследования мне хотелось бы отметить, что в эдиповом комплексе совпадают зачатки религии, нравственности, общественного уклада и искусства – в полном согласии с данными психоанализа, по которым этот комплекс составляет ядро всех неврозов, насколько они сегодня доступны нашему пониманию. Кажется поистине удивительным, что и эта проблема душевной жизни народов может быть разрешена, если исходить из единственного фактора, а именно из отношения ребенка к отцу. Возможно, сюда стоило бы присовокупить и другую психологическую задачу. Нам часто случалось обнаруживать амбивалентность чувств в подлинном смысле слова – как совпадение любви и ненависти к одному и тому же объекту – в основе значительных культурных устоев. Увы, мы ничего не знаем о происхождении этой амбивалентности. Можно допустить, что она выступает основополагающим свойством нашей чувственной жизни. Но, как мне кажется, достойна внимания и другая возможность – что первоначально двойственность чужда жизни чувств и приобретается человеком благодаря восприятию отцовского[269] комплекса (там, где психоаналитическое исследование выявляет наиболее яркие выражения у отдельного человека[270]).

Подводя итоги, отмечу, что широкие, почти всеобъемлющие обобщения, к которым мы пришли в настоящих очерках, отнюдь не избавляют нас от ощущения легкой неуверенности в исходных предпосылках – и от некоторой неудовлетворенности достигнутыми результатами. Позволю себе кратко коснуться всего двух фактов, которые наверняка уже привлекли внимание читателя.

Во-первых, вряд ли кто-то пропустил то обстоятельство, что я использовал в качестве обоснования своих рассуждений наличие массовой психики, где протекают те же душевные процессы, что и в разуме индивидуума. Более того, я предположил, что человек на протяжении многих тысячелетий осознает вину за событие давно минувших дней, хотя сменялись поколения, которые ничего не могли знать об этом деянии. Чувственный процесс, возникший в поколении сыновей, мучимых отцами, мы распространили на новые поколения, которые именно благодаря устранению отцов не ведали таких мучений. Это будто бы серьезные возражения, и всякое другое объяснение, лишенное подобных исходных предположений, выглядит предпочтительнее.