Тотальность иллюзии

Резонно задать себе вопрос, а почему, собственно, эскимосы ограничились лишь несколькими словами? В конце концов, они могли изобрести более внушительное число имён, тем более что это бы помогло им ещё лучше описывать ту реальность, в которой они пребывают. Это легко понять, если принять в расчёт мои предыдущие размышления. Язык всегда и всюду вписан в рамки технических и структурных пределов. Бесконечное увеличение ярлыков для снега автоматически снижает способности коммуникационной системы обозначать что-то другое, что на деле окажется пусть и менее важным, но всё-таки существенным.

В силу моего увлечения снежной скульптурой я понимаю этот народ. Действительно, снег может быть рыхлым, пушистым, липким, с вкраплениями льда, тяжёлым, слоённым и т.д. Но заметьте, я обозначают его, прибегая к помощи комбинирования его имени с иными, которые напрямую к нему не относятся. Поступить так, значит освободить, пусть и в малой степени, пространство языка для описания всей остальной реальности. Кроме того, вы прекрасно поймёте меня, если я не стану прибегать к часто неблагодарному творчеству, а воспользуюсь тем, что есть.

Для того чтобы вообще у снега появилось несколько обозначений в его состояниях необходимо увидеть серьёзные отличия, которые бы, в свою очередь, во-первых, не сводились к своим соседям, а, во-вторых, были бы легко идентифицируемы и отличимы от прочих. По-видимости, нечто подобное и произошло у эскимосов, однако оставалась ещё одна проблема. Почему бы не расширить диапазон звучаний, придумав новые слова? Ответ прост и незатейлив – а зачем? Какой смысл в том, чтобы напрягаться, если уже и так все возможные его конфигурации уместились в том, что имеется? Ведь только что изобретённые имена с необходимостью поставят вопрос о судьбе старых, которые придётся убрать или куда-то их пристроить, чтобы вместо них появились их заменители.

В действительности эскимосом хватает того, что и так существует. Даже столь важный и критичный для них элемент реальности, как снег, сносно и надлежащим образом описывается и передаётся посредством коммуникации. Изобретение чего-то сверх этого – пустая трата усилий и времени, которые могут быть отданы на другие цели. Если мы вернёмся к «столу», то окажется, что нет смысла в дополнительных именах, потому что данная совокупность предметов уже получила своё обозначение, и оно более чем удовлетворяет нужды тех, кто им пользуется.

Конечно, нельзя не отметить того, что не все вещи получают собственные ярлыки или, условно, их заслуживают. То, что вообще приобретает наименование, это удел культуры, потому что она станет замечать только необходимые ей сегменты реальности, игнорируя все прочие. Но, что бы ни случилось в рамках конкретного коллектива, его коммуникационный набор окажется подходящим для того, чтобы передавать и принимать нужную в данных условиях информацию. И хотя «стол» – это, очевидно, не пуп Земли, тем не менее, и в отношении его действует та же логика, что и в случае со «снегом».

Однако, что значит, что эскимосам или кому бы то ни было хватает слов? В конце концов, прекрасно известно, что одни языки содержат десятки, а другие сотни тысяч слов – разумеется, в рамках общепринятой системы подсчёта. В реальности численный состав всегда плавает, и всё же набор более или менее стабилен. Сколько же их нужно в действительности?

На самом деле язык служит для обозначения не только предметов и явлений окружающей среды, но также и других локусов реальности, которые, по-видимому, важны в рамках данной культуры, а, следовательно, нуждаются в имени. Подобный разброс в количестве весьма показателен. Но означает ли он per se, что одни коммуникационные системы более продвинуты и развиты, тогда как другие, разумеется, с меньшим числом единиц, наоборот, отсталые и примитивные?

Ответ может носить двойственный характер. С одной стороны, отсутствие средств выражения явно свидетельствует в пользу недоразвитости. Это, конечно, не означает, что люди, обладающие столь скромными инструментами наименования, страдают от неэффективной коммуникации между собой, но вместе с тем им приходится тяжело тогда, когда они взаимодействуют с представителями более прогрессивной речи или в тех случаях, которые обнажают узость их языка. Существуют слова, не переводимые на иные языки без того, чтобы не включать в объяснение дополнительные средства. Примером тому может служить понятие «амок». Культура, в рамках которой наблюдается данное явление, выработала в своём репертуаре эту единицу, тогда как все остальные, с ним не сталкивавшиеся, вынуждены прибегать к длительному и не всегда успешному объяснению того, что это, собственно, значит. Но, даже избегая столь крайних ситуаций, я вправе утверждать, что и в пределах коллектива со слабыми и ограниченными приёмами выражения случается нечто подобное. Скажем, человек хочет высказать то, что у него на душе, но терпит крах потому, что язык не предоставляет ему необходимых помощников.