Тот самый яр...

— Бражку хошь?

Пожал Горелов медвежью лапу, разулыбался.

— Листья табачные под бочонок не подкладывал?

— Ни боже мой! Меня однажды угостили такой крепухой — башка по швам разошлась.

Штрафбатовцу сразу понравился бойкий нарымец. Жизнь не вытравила из старика ни азарта юмора, ни энергии духа.

— Не зыркай по углам — нет хозяйки… давно похоронил… Старух — рухляди кругом — пруд пруди… Душа — не член, со всякой чужачкой не сольёшь… Воевал?.. Сразу видно — наш кашеед… Не удивляйся моему прозору… чутьё солдатское опытнее собачьего…

В квартирке уютно, прибрано. Гость предположил: похаживают чужачки в берложье царство.

Радовался встрече с хлебосольным стариком уцелевший от пуль гвардеец. Надоедливая Полина ушла проводить какие-то ревизии, проверки. День полной свободы обещал быть насыщенным.

Коснулись в разговоре обрушения яра.

— Злыдни! — возмутился Киприан. — Для них закон не писан, а если писан, то под себя.

— На яр ходил? — Фронтовики успели перейти на «ты».

— После демонстрации двинулся… думал: безумцев вразумят мои ордена, медали, возраст почтенный, борода не беднее Маркса… Не подпустили к позору… Оцепление… автоматчики… При жизни страдальцам концлагерь был, после смерти и сорокалетней отлёжки в яру снова концлагерь… Так хотелось перетянуть тростью тыловую крысу с крупными звёздами на погонах… еле сдержался…

Застолье длилось до вечера.

Вот что узнал историк о бытие нарымского бородача.

Крестили младенца в Томской церкви. Над купелью цепко ухватился за пухлый палец священника. Хмыкнув, дородный, щекастый поп изрёк:

«Будет раб божий Киприан пахарем. Вцепился в палец, аки в ручку плуга».

Вышло по предсказанию. Куда крестьянскому сыну деться от поля, от луга, от мозолей? Силён и властен вечный клич земли.

Деревня, где жила пахарская семья Сухушиных, тянулась по обеим сторонам Шегарского тракта. Стояло много кряжистых изб с высокими массивными воротами. В палисадниках благоухала сирень, по осени черёмухи и рябины клонили ветки под тяжестью обильных гроздей. За избами просторные огороды, жердяные прясла. Поодаль овины, поля, перелески.

По чернопутью, по долгим калёным зимам спешили в губернский Томск телеги, сани. Мчались тройки с царскими исполнительными сановниками. С Севера тянулись тяжело гружённые обозы с обской стерлядью, нельмой, двухаршинными осетрами, с клюквой, мёдом, кедровыми орехами.

Из притрактовых сельбищ доставляли на городские базары муку, туши мяса, домашние колбасы, масло. Везли продавать сено повозно и дрова посаженно. В обозах — льняная кудель, берестяные туеса, древесный уголь для кузниц, разный щепной товар.

Пахарь и сеятель Киприан никогда не зарился на чужое добро — своего хватало. Семейка большая. На полатях да на русской печке не любила залеживаться. Не пугалась никакого черноделья. Тятя ни разу не устыдил лентяем, бездельником. Не укорил куском хлеба.

В трудливой семье быстрее достаток спеет. Излишек доставляли на торги крестьянские: мелкомолотую мучицу, яйца, сливки, сало, окорока медвежьи.

Уходил Киприан на действительную службу — горевал по оставленному хозяйству. Разлучили с землёй-кормилицей. Повенчали с винтовкой-молчальницей. Трёхлинейка есть-пить не просит, но всё равно для солдата невыносима. Каждый день муштра, зубрёжка устава. Плац стонет от множества ног, от назойливого «ать-два».

Выпала на долю солдата зловредная карта — первая мировая война. Строевик-окопник славно бился за царя и Отечество. Храбрецом прослыл. После осколочного ранения в грудь свобода замаячила. В лазарете извлекли сплющенный металл, рана зарубцевалась. Почти над самой вмятиной повис литой Георгиевский крест.

Немолодого кавалера встретили в деревне самогоном и граммофонной музыкой. Хмельной солдат снимал с груди крест, давал дружкам подержать на ладони. На оборотной стороне награды чётко выбит порядковый номер. Мужики понимали: за пустяки «Георгия» не дают. Достали аптекарские весы, вознамерились узнать, сколько слито звонкого серебра. Герой кощунства не допустил:

«Мой крест на весах войны взвешен».

Праведно, безгрешно, в ладах с совестью и с законами жила семья. Наследственный труд был для неё необходим и привычен. Устойчивый, проверенный временем порядок жизни разнесло вдребезги ошеломляющее известие: свергли царя. В деревне долго не верили, что разом пала незыблемая трёхвековая династия Романовых и какие-то ордынцы смогут управлять великой осиротелой империей. Страшились большевиков — новоявленных правителей Руси.

Наступили свинцовые времена. Редко теперь ползли по тракту обозы. Крестьяне припрятывали зерно, солонину, масло, кожи. Слух о беспощадной красной обираловке облетал деревни быстрее ветра.

Объявился новый правитель Сибири. Нагрянули колчаковцы. Они хвастливо обещали повсеместно ликвидировать красную чуму. Просили подсобы зерном и мясом, деньгами и сукном. Перешёптывалось раздумистое мужичьё:

«Чёрт их разберёт — красных, белых…».

«Две власти — две пагубы…».

«Колчак — не правитель, душегубец…».

«Вчерась пьяные беляки в бане Анфису изнасиловали… да хором…».