Тот самый яр...

За линией оцепления скапливались горожане. Некоторые вооружились биноклями, приближали мерзостное сокрытие потревоженных зонников.

В толпе навзрыд голосила Нюра, убиваясь о муже:

— Кал-листра-тушка… за что они тебя, изверги, земле не поручили… на могилку не походить, горе не выплакать… носки тебе вязала тёёплыыее…

— Нехристи! — возмущались в толпе.

— В тридцать восьмом невинно расстреляли, в семьдесят девятом топят…

— Да кто на эту власть поганую управу найдёт!..

— Рабы и те не в гробы… падалью зарыты, падалью топят…

— Жил разбойник Кудеяр. Он не прятал трупы в яр. Что-то наши Кудеяры На расправу очень яры…

В толпе сочувствующего люда находился штрафбатовец Горелов. Он пришёл с Киприаном Сухушиным. От него исходил стойкий сибирский бражный дух.

Спетая кем-то частушка принудила вспомнить избу-пытальню, разгневанного Пиоттуха, который под шумок неудачного допроса валил частушки против НКВД на приговорённого к расстрелу Горелова.

Не отыскав в толпе исполнителя давно забытой песенки, историк обратился к Сухушину:

— Ты слышал когда-нибудь эту частушку?

— И не раз.

— Кто автор?

— Народная… Поют в застольях. Общий роток и шалью не закроешь…

3

Повеселевшая от выпитой крем-водки Прасковья озорно подмигнула сердечнику Натану:

— Помнишь квартиру Фунтихи в Заполье?

— Три века не забудешь.

— Помнишь, как я распахнула ромашковый халат, а там — диво…

— Бесстыдница!

— За Тимура на всё была готова.

— Не мог его вызволить из Ярзоны.

— Ты пешка…

— Не знаешь, какова судьба беглецов?

— Никодима Савельевича — царство ему небесное — медведь у берлоги одолел. Повалил рогатиной да оступился… Сын в медведя целил, да в отца попал. Рассказывал про смертельную оплошку — слезами заливался…

— Тимур в Заполье приходил?

— С месяц ночами крадучись объявлялся… Тимурёнка обнимал до синячков. Боялась — задушит в объятьях… Выдала его паскуда ревнивая — Сонечка с засольни… моя вина — пьяная проболталась… задумала убить тварь — ревнивица в ноги: «Хочешь подробности о Тимуре узнать?» — «Хочу». — «Не тронешь?» — «Живи и мучайся, предательница…».

— Не тяни, рассказывай.

— Авеля Пиоттуха знал, небось?

— Как не знать.

— Придумал изуверство… ой, не могу…

Сделав глоток медицинского спирта, поведала жуткий рассказ из жития Тимура, в кого в молодости по вине Натана вонзилась отравленная стрела.

Ярзона бурлила от известия: одного из убийц председателя колхоза и двух надзирателей поймали.

Старший лейтенант госбезопасности Пиоттух ходил гордым. Вдалбливал в головы зонников твёрдую истину: «От кары чекистов не уйдёт никто!»

Устроили показательное судилище.

Смертники окружили дощатый эшафот. Массивные слесарные тиски на нём не предвещали рая.

Кисть правой руки Тимура зажали в стальной пасти: пальцы сплющились, на доски струйками потекла кровь.

Шестиколенный Авель Пиоттух демонстративно повертел в воздухе ножовкой с ржавым полотном. Передал инструмент убийце.

— Именем НКВД к особой казни приговаривается Тимур Селивёрстов… Нет никакой пощады тем, кто поднимает руку на верных дзержинцев, позорит несокрушимую Советскую власть… Сейчас разбойник отпилит себе правую кисть руки… если хватит духу… потом продолжит каникулы в зоне. Убийца, тебе предоставлено перед казнью слово…

«Бутылку спирта и ножовку по металлу… Мои кости — не стволовая гниль…».

Принесли слесарную ножовку.

На помост поставили бутылку денатурата.

«Жри химию!» — рявкнул Пиоттух.

«Спирт и неразбавленный».

Условия убийцы привели офицера в негодование:

«Ты что… твою мать… обезьяна облезлая, корчишь из себя… геройчик поганый… натворили с отцом… вашу мать, кучу убийств…».

«Спирт! Полную бутылку…» — перебил Тимур гневного оратора.

Особисту не хотелось, чтобы представление казни обернулось провалом.

Ярзонники, придерживая дыхание, наблюдали за бородачом, удивляясь его хладнокровию и твёрдости духа.

Жизнь на заимке староверов отложила отпечаток на характер и на лицо молодого беглеца. Борода вызрела мировецкая. Расчёсанная самодельным гребнем, она большим клочком лунной ночи свисала на широкую грудь силача. За годы отцовская сила незаметно перетекла в сына — столяра, кузнеца, гармониста, неслуха и умеренного выпивоху.

Все ждали развязки.

До последнего момента шестиколенный Авель не был уверен в успехе своей иезуитской задумки.

И вот началось.

Хладнокровный Тимур сорвал зубами колпачок с бутылки спирта, прицельно послал его губами и языком в оробелого палача.

«Ну, ты, деревенщина!..»

Медленно, со сладострастием отпил треть содержимого бутылки. Обмыл лезвие ножовки. Смочил спиртом место, куда вскоре должны вонзиться зубчики полотна.

Замерли приговорённые… сжали зубы… напружинили челюсти… кто-то высморкался и высыпал полгорсти матерков…

От скрежета кости и слесарной ножовки у Пиоттуха стали подбеливаться крупные зрачки.

На стальное полотно, на сосновую плаху брызнула яркая кровь.

Тимур отпиливал кисть не с гримасой боли — с натянутой театральной улыбкой. Он чуял: улыбки свободы не будет, так пусть перед смертью земляки-сибиряки увидят не труса, не сломленного казнью бородача.