Тоска по дому

Камни не двигались, и я встал. Поднял фотографию в рамке. Поднял мяч. И сказал Гиди: «Прощай», потому что мне показалось неправильным говорить «до свидания». Но тут…

Сначала я решил, что мне это чудится. Я зажмурил глаза и снова их открыл.

По пустырю между валунами, над грудами мусора, прыгал гигантский кенгуру. Это была не собака и не кошка, а настоящий кенгуру, точно такой, как на фотографиях из альбома, которые показывал мне Амир, – с длинным хвостом, огромными ушами и сумкой. В сумке кто-то сидел, но я не разглядел кто, потому что кенгуру был от меня слишком далеко, но, когда он в один прыжок перелетел через памятник, я увидел, что это мой брат Гиди. На нем была форма, цветом похожая на окрас кенгуру.

– Привет, – сказал я и протянул ему руку.

– Привет, – ответил он и тоже протянул мне руку. Но прежде чем мы успели обменяться нашим фирменным рукопожатием с широко расставленными пальцами, кенгуру сделал еще один прыжок, и они оказались далеко от меня. Я побежал за ними. Я мчался что было сил, но понял, что мне их не догнать. Кенгуру пересек пустырь, в два прыжка перелетел через дорогу и пронесся над новеньким, только что построенным домом Мадмони. Я оглянулся: может, еще кто-нибудь, кроме меня, видит это, но улица была пуста. Они помчались вниз, к вади, а я бегом поднялся на самое высокое место на пустыре, взобрался на груду досок и смотрел оттуда, как они – прыг-скок, прыг-скок – удаляются в закат. Я приложил руку ко лбу козырьком и еще несколько минут следил за тем, как они несутся над кустами и огромными валунами, становясь все меньше, пока они не исчезли, и солнце тоже.

Я вернулся домой, и мама сердилась, потому что я опоздал. Но я не стал рассказывать ей про кенгуру. Мне не хотелось, чтобы она думала, что я ищу себе оправдание. Потом надо было впихнуть в чемодан новый мяч и решить, что делать со старым, а на следующее утро мы поехали в аэропорт и наступило время для совсем других волнений.

Жаркая ночь в Маоз-Ционе. Воздух неподвижен, трудно уснуть. Отец Йотама лежит на полу в гостиной. Йотам с матерью улетели в воскресенье. Он остался, чтобы, как говорится, «выключить свет». Решить кое-какие деловые вопросы. Продать машину. Кто-то же должен всем этим заниматься.

Но завтра утром…

Он вынесет на улицу мебель. Друг подгонит пикап и все заберет. Он его подождет. Сядет на кушетку. Очистит засохший апельсин. Погрызет корку. Сосед будет мыть машину, с особой тщательностью поливая бампер. А он вспомнит, как в детстве, разглядывая стекающие с машин струйки воды, пытался определить, какая из них первой достигнет земли.

Женщина, которой он однажды помог донести пакеты из продуктовой лавки, пройдет между кушетками, посмотрит на него долгим взглядом и улыбнется смущенно.

Другая женщина, зацепившись ногой за тумбочку, проворчит:

– Загородил весь тротуар.

Мадмони вчера тоже загородил весь тротуар. Ему привезли мебель для нового дома – стол, плиту, кровать, все. А сейчас ему не спится. Все тут слишком новое. И невыносимо пахнет побелкой. Он лежит и смотрит в темноту. И вдруг вспоминает о старой фотографии. Он нашел ее сегодня, во дворе, в какой-то яме. Наверное, потерял кто-то из румынских рабочих-строителей. Это фотография женщины, еще не старой, но уже не молодой. Нечто среднее между матерью и подругой. Он мельком взглянул на снимок и сунул в какой-то ящик. А сейчас не может из-за него уснуть. Может, надо разыскать этого румына и вернуть ему фотографию?

Саддик иногда вспоминает дом, который строил в Эль-Кастеле, и расстраивается.

– Эти ублюдки арестовали прямо на работе, – цедит он сквозь зубы. – И добавляет, обращаясь к учителю иврита Мустафе Аалему: – Интересно бы взглянуть, как вышел второй этаж.

– Пожалуй, лучше сказать «любопытно», – поправляет тот его. – Тебе любопытно взглянуть, как вышел второй этаж. – Хлопает его по плечу и говорит: – Или фат, мат. Что было, то сплыло. Лучше подумай о будущем. Подумай, как вернуться в Эль-Кастель с отрядом и захватить его навсегда.

– Мазбут, верно, – отвечает Саддик, потому что ничего лучше ему в голову не приходит. Вообще-то он немного устал от Мустафы. От тюрьмы. От этих разговоров. Он скучает по своей жене Нехиле. Беспокоится о матери. О детях. А по ночам ему снится золотая цепочка бабушки Шадии. Эта цепочка выскальзывает из коричневого пакета в отделе конфискованных предметов, минует охранников, перебирается через забор, подлетает к нему, обвивается вокруг шеи и душит его, пока он не просыпается.

Авраам иногда вспоминает Саддика, но не говорит Джине ни слова. Чтобы она не волновалась, что болезнь вернулась. Но она знает его уже пятьдесят лет. Когда он поднимается с постели и встает в том месте, где Саддик вынул из стены кирпич, она знает, что он думает о Нисане и в сердце его полынная горечь. Тогда она, шаркая тапками, идет и приносит ему кусок чизкейка. Он съедает его до последней крошки, возвращается в постель, накрывается одеялом и говорит ей:

– Капарох, Джина, чизкейк исключительный.