Тоска по дому

Проснувшись в субботу, я по прямоугольникам света на стене комнаты понял, что вышло солнце. Солнце! Я открыл жалюзи, и все осколки битого стекла на пустыре засверкали, посылая мне солнечные зайчики. Ветер, влетевший в комнату, был холодным, но приятным. Отличная погода для футбола, как говорят в радиопередаче «Голы и песни». И для экскурсий. До того как погиб Гиди, мы много путешествовали, главным образом вместе с семейством Хадас. И к горе Кармель, и в Галилею, и к разным речушкам, названий которых я не помню. Вставали пораньше, папа сидел в гостиной с картой на коленях, планируя маршрут, мама готовила на кухне бутерброды, я наполнял водой бутылки из-под кока-колы, а потом помогал ей заворачивать бутерброды в фольгу. За несколько минут до выхода, как всегда, звонили Хадасы и сообщали, что немного опоздают. Папа вздыхал и говорил: «Как и следовало ожидать». А мама добавляла: «Я не понимаю, почему нельзя сразу договориться, что встретимся чуть позже?» Но когда мы встречались на автозаправке Шаар ха-Гай, никто уже не вспоминал об опоздании, все обнимались и целовались: сначала папа с Ами, который служил с ним в армии, и папа был его командиром, а мама с Ницей Хадас, а потом папа с Ницей, а Ами с мамой. И только мы с Широй Хадас стояли поодаль друг от друга; нам не хватало смелости завести разговор или хотя бы поздороваться, она играла своими кудрями, а я разглядывал свою обувь. Но тут мама говорила – а говорила она всегда одно и то же: «Йотам, ты ведь знаешь Ширу, верно?» Ница Хадас смеялась: «Нехама, зачем ты смущаешь детей?» Тогда папа говорил: «Ладно, девочки, у нас мало времени. Надо двигаться. Сегодня нам предстоит долгий путь». Мы садились в машины, заправляли баки девяносто шестым и отправлялись в дорогу. Каждые несколько минут папа спрашивал маму: «Ты их видишь? Ты их видишь?» И она отвечала: «Да, едут прямо за нами». И начинала напевать песню, которую часто передают по радио; иногда к ней присоединялся папа и они пели вместе, он – низким голосом, как у певца, а она – голосом мамы, и он клал руку ей на колено, а я ерзал на заднем сиденье, устраиваясь поудобнее, и смотрел в окно на дорожные указатели с названием мест, где я никогда не был. Например, Эльяхин и Эльяшив, которые всегда следуют один за другим. Или Кейсария и Биньямина, и отец всегда говорил, что при случае стоит там остановиться, но случай так ни разу и не выпал, а потом пейзаж за окном менялся, появлялись холмы, и мама спрашивала, какой бутерброд я хочу. «А какие есть?» – интересовался я, а она отвечала: «Есть с сыром, есть с пастромой и с хумусом, есть с пастромой без хумуса». Я брал бутерброд, снимал фольгу и думал о том, что скоро мы прибудем на место, откуда начнется наша прогулка, и я снова увижу Ширу Хадас, и у меня появлялся такой приятный страх в животе. Это немного отбивало аппетит, но я все равно жевал, чтобы мама не говорила: «Не понимаю, зачем я старалась и готовила бутерброды, если ты ничего не ешь».

Солнце за окном сияло так ослепительно, что я подумал: «Может, удастся уговорить маму и папу отправиться на прогулку, хотя нам полагается грустить». Может, они тоже видели солнце и вспомнили семью Хадас? Но когда я вышел в гостиную и посмотрел, чем занята мама, я уже не был так уверен. Она сидела перед большой фотографией Гиди. Рядом горела поминальная свеча и лежал выпускной альбом класса Гиди. Там же стояла коробка бумажных салфеток с торчащим наружу уголком одной из них. Но я все же набрал в грудь воздуха и спросил, не хотят ли они пойти сегодня на прогулку, потому что погода прекрасная. А она, не отрываясь от альбома, сказала:

– Не знаю, спроси у папы.

Тогда я пошел к папе, который лежал в постели, читал субботнюю газету и курил сигарету. Он пробормотал:

– Не знаю, спроси маму.

Я громко закашлялся, напоминая ему, что ненавижу, когда он курит, и сказал:

– Уже спрашивал.

Тогда он оторвал свой взгляд от газеты и произнес:

– Йотам, если ты еще не заметил, мы не очень настроены на прогулки, и не думаю, что надо объяснять тебе почему.

Я хотел сказать ему, что он действительно ничего не должен мне объяснять и что мне тоже не хватает Гиди, не только им. Но я не знал, как это сказать, слова не складывались в предложения, поэтому я промолчал. Он тоже молча раздавил сигарету в пепельнице, стоявшей на тумбочке, и вернулся к своей газете. Я закашлялся еще сильнее, чтобы он поднял на меня взгляд, но это не помогло, и я ушел, вытащил из огромной кучи грязной одежды рубашку – у мамы нет сил на стирку – и вышел из дома. Мама крикнула мне вслед:

– Йотам, ты куда?