Тополь

Время шло медленнее, чем хотелось мальчику. Далеко не так быстро, как он думал, но уже весьма скоро слива возвысилась над землей и разродилась первыми плодами. И, действительно, отведывая их, мальчик обретал остроту мысли, точность движений и звонкость речи, будто бы черная земля питала и его через мякоть слив. Он стал искусным охотником и отважным воином, легко добиваясь побед над соперниками и девицами. Но странное дело: с годами плоды стали терять вкус, и успехи радовали юнца все меньше, а неудачи становились все коварнее. Затем его уже нельзя было назвать юнцом, он возмужал и остепенился, принял власть от почившего отца и успел развязать новую войну. Воины ушли в далекий и долгий поход, а сам владыка внезапно заболел и остался в городе. Тяжелый недуг терзал его несколько недель, и, уже оправляясь от болезни, правитель ощутил пока не объяснимую и вязкую сухость. Тем же промозглым вечером белый от страха гонец передал ему мрачную весть: войска были разбиты наголову по вине брата владыки, бежавшего на вражью сторону. Когда правитель проснулся на следующее утро, воспоминания ужаснули его, беспощадная память ткнула в него своим лезвием, снова и снова распахивая перед ним ночь и то, что он делал. Он притронулся к губам, и пальцы покрылись чем-то липким, он знал, что было на них. Спустя несколько лет, когда владыка проиграл войну, а земли его были опустошены окончательно, ноги в ужасе несли его от погони, ибо теперь он утратил власть и был гоним, словно дичь, бывшими слугами. Правитель отыскал тропинку с трудом, она ничем не выделялась среди сотен других на пустынной топи, но та же память, не знающая жалости, провела бы его по ней и вслепую. Дойдя до ложбины, он сперва не узнал любимого уголка, перед ним был тот же заболоченный безжизненный край, что и на версты вокруг. Неожиданно владыка осознал, что перемены не произошли в мановение ока. Это место давно уже увядало, просто он не хотел ничего замечать. На мертвый иссохший обрубок он набрел не сразу и не сразу догадался, на что смотрит. Владыка жутко усмехнулся, подумав вдруг, что этот обрубок был когда-то живым, страдал от излишней влаги, ветра и насекомых, но ни разу правителя не посещала мысль о заботе и благодарности, слива существовала лишь для того, чтобы наслаждаться ее дарами и не более. А теперь он отнял у нее ее смолу, но не обрел ничего, все утратив. В сотый, в тысячный раз вспомнил владыка предостережение старого воеводы. Но сыновья не слушают отцов, а отцы дедов, ведь они не хотят видеть в них себя. И рухнув на серую землю, он зарыдал без слез, потому что высох так же, как и его деревце.

Амифон склонился на бок и грубо сплюнул на дорогу.

– Верно люди говорят, – просипел он, – попросишь у чтеца разобраться, он тебе сочинит сказку. Да и что за баран станет сажать в такую землю сливу.

– Я не могу исправить твои ошибки перед Каридом, Амифон, – вздохнул я. – Это сможешь сделать лишь ты сам, признав их и взывая к Вышнему о прощении. Для себя и супруги. Знаю, тебя гложет вина за прошлое, – продолжил я мягче, – однако у тебя есть и будущее. Твою жену не вернешь. Но ты и твоя дочь живы, и Майди, в отличие от жены, ты, я уверен, способен подарить добро и счастье. Думай об этом и о сливовой смоле. Ведь сказ был не только про знатность почвы.

Амифон не ответил. Ударив вожжами измученный круп скотинки, он устремил свои глаза вперед, со жгучим раздражением и неприязнью стараясь не поворачивать головы в мою сторону, кляня себя за глупость раскрыться чтецу, потерянное время и боль, вырвавшуюся из его памяти свежим надрезом на старой ране. Я чувствовал, что вся вина за это утро уже была переложена земледельцем на меня, и, кабы не народные суеверия по поводу Братства, мне бы предстояло вновь продолжить путь на своих двоих, в лучшем случае будучи высаженным.

Крестьянин не ждал таких слов, с самого начала он хотел услышать совсем другое. Что он, хоть и перегнул палку и виноват, но все же любил жену, и потому оправдывается. А жена, даже если и утопилась, несомненно, упокоится с миром, поскольку была доброй женщиной. Но я не мог произнести этого по двум причинам: во-первых, это было бы ложью, а никакая ложь не приближает к спасению. Во-вторых, я вновь и вновь поглядывал на шрам Майди, и эта полоска чужой злобы, отпечатавшаяся на ее несчастном личике, говорила мне во стократ больше, чем усатые уста крестьянина. С ее помощью я поймал за хвост то неуловимое, что так явно повторялось в облике родителя и дитя. Страх.

Отец боится посмертной кары за содеянное, а дочь боится отца. Я спрашивал себя, где в земледельце себялюбивый трепет за душу сменяется совестью, где в дочери дрожь перед постоянным гневом родителя уступает место почтению? Как выкорчевать из них первое и преумножить второе, если оба сплелись корнями? Какие еще слова я мог сказать, чтобы хоть ненадолго осветить чулан быта этих людей, чтобы изменить хотя бы один день их жизней, чтобы срезать с них хоть пару нитей липкой и властной паутины их собственного страха?