Тополь

Амифон подмигнул мне, то ли насмехаясь, то ли неумело пытаясь расположить. У крестьян порою странные представления о знакомстве с гостями их телег. Тем не менее, слова земледельца заняли меня, конечно же, не рассуждениями о проке, а о том, что он назвал серкой. Дорогой мне уже довелось слышать от встречных про это бедствие, но молва, из которой я черпал о нем сведения, оказывалась весьма противоречивой. Одни поговаривали, что недуг этот сопровождается набуханием на теле серых язв и яростной лихорадкой, испепеляющей тела, словно лучину, в несколько дней. Подобное мнение главенствовало, совпадало оно и с высказыванием моего собеседника. Однако иные утверждали, будто болезнь протекала с вполне терпимым жаром и заканчивалась выздоровлением. Лишь кожа пораженного оставалась серой, а взор помутневшим.

Тем временем Амифон смолк. Это слегка насторожило меня. Обычно с долгоязычным деревенским людом беседовать несложно. Они щедро плескают слова из-под коромысла, а ты преспокойно думаешь о своем, не забывая временами поддакивать или изредка брызгая порой дурацкими вставками с неизменно понимающим видом. С этим человеком дело обстояло иначе. Он красочно и размашисто описал разгар урожайной страды, свою хату, изъяны соседских хозяйств, причины поездки в город (ярмарка, где он намеревался выменять пару бочонков браги на новые упряжь, плуг и платьице для дочери), но это было не все. Сколько уже десятков, а быть может, и сотен ртов, вот так же гоготали и мололи рядом со мной зерна будничных пересудов прежде чем собраться с мужеством и перейти к главному. Теперь мне становилось ясным: насмешки над моим делом выступали лишь неуклюжим прикрытием стеснения, а неожиданная заминка выдавала надвигающуюся откровенность. Кроме того, лицо.

Пожалуй, впервые я толком взглянул на своего возницу. Плечи невысокого ростом, коренастого мужичка, покрывал простецкий клетчатый плащ, латанный бессчетное количество раз грубыми размашистыми стежками и распахнутый на широкой груди, затянутой холщовой рубахой. Дубленые и крепкие кисти рук были, как и положено, закатного цвета от богатого общения с землей, вожжами и оралом. Лицо светлое, но как бы приплюснутое, украшенное бороздами морщин и густыми завязями нижних век простиралось полотном, впитавшим в себя дни труда и ночи горя. Об этом же свидетельствовали и пшеничные, с ранней проседью волосы. Дымка глаз-колодцев уводила в недра прошлого, и губы не тонкие от природы, но сжатые под грузом лет, нерешительно подрагивали, готовясь приоткрыть потемки души, по сути, первому встречному.

Что ж, именно им случается иногда исполнять странную роль исследователей тайн ближнего. Рассказал ему, и он пошел своим путем, вполне возможно, он тебе больше не встретится, и ты тащишь свою ношу дальше в надежде, будто сплавил с ним ее часть, наивно полагая, что она от того уменьшилась. Итак, земледелец располагал для этой цели не просто первым встречным, а первым встречным чтецом, и мое положение делало в его глазах дальнейшую беседу значимой вдвойне. Мне лишь оставалось надеяться, что крестьянин ищет во мне врачевателя и товарища, каковыми нас предполагало наше служение, ведь простые люди все еще воспринимали нас как жрецов, сменивших волховские посохи на книги и свитки, и дающих лишь осуждение тем, кто алкает утешиться.

– Люди говорят, – прохрипел, наконец, Амифон, – ваш брат мастак на советы по таким делам… ну, знаешь… В общем, жена у меня была. Девка видная, и не дура, и накормит, и ночью скучать не оставит. У нее и в женишках-то полсела ходило. Парни и позажиточней меня. И кулаками махаться приходилось, и кровью сплевывать, и ребра поломанные залечивать. Правда, кончилось дело так. Большими приятелями у нас отцы были, спорили долго, но порешили: мне ее, да пару коров с телятами, а ее родителю – совет один. У меня-то отец мед6 варил душистый, вот и шепнул он, как у него такой получается. Начали мы с ней жить чин чином, только нрав у меня горячий, беда. Как-то раз пастушок мой на волков наткнулся – трусливый оказался гад, ну и нет овец, поминай, как звали. Как узнал я, что с отары-то этой ни мяса, ни шерсти, ни молока не жди, такой бес во мне заплясал, а морды этой пастушьей и след простыл. Тут вечерком она под руку: хлеба не подала что ли, ну, я как звездани ей, и повелся обычай: в кости проиграл – бью, сорняки репу пожрали – бью. А она ни звука, не плакала. Вот Майди уродилась вся в нее. Даже мелкая совсем была, почти не ревела. Нонче думаю, мож, если б орала жена, я б и успокоился, будто этого добиться хотел, – земледельца сразил приступ кашля. Он говорил все тише и с присвистом. – В общем, вечерком одним крепко я надавал. Утром купаться она пошла на излучину. Она и раньше туда ходила. Место глухое, не любила, чтоб отметины видели мои. Не вернулась. Искали потом денька три, да пустое: речка там скорая… Я к чему толкую, чтец. Вдруг она сама, ну, намеренно… Ей же тогда покоя не жди… там.

Крестьянин круто натянул удила. Мы встали.