Тонкая работа

Не поймите меня превратно. Не подумайте, что я чересчур щепетильна. Да, затея его меня пугает — что, если она удастся, и в то же время боязно, если провалится. Но кроме того, меня пугает его смелость — или, вернее сказать, от его смелости меня пробирает дрожь — как, говорят, дрожание струн пробуждает в телах необъяснимый отклик. «Мне хватило и десяти минут, чтобы понять, что с вами тут сделали, — сказал он мне в тот первый вечер. А потом: — Мне кажется, что вы готовы к подлости». И он был прав. Если я и не знала за собой этого или, вернее, не замечала и не могла назвать это верным словом, — то теперь-то я уж точно знаю, кто я такая.

Я сознаю это каждый раз, когда он поднимается ко мне в комнату и целует руку, касается губами моих пальцев, вращает холодными, прозрачными, дьявольскими глазами. Агнес смотрит на нас, но ничего не понимает. Она принимает это за галантность. Это и есть галантность! Галантность мошенников. Она видит, как мы выкладываем бумагу, грифели и краски. Видит, как он садится рядом со мной, уверенной рукой направляет мою, выравнивает линии, учит делать штриховку. Он говорит очень тихо. Обычно у мужчин, когда они стараются говорить тихо, это плохо получается: они то свистят, то шипят, то пищат, — его же голос может быть тихим и в то же время мелодичным, и пока она сидит и шьет шагах в десяти от нас, он потихоньку обговаривает со мной наши действия, пока наконец план не становится безупречным.

— Очень хорошо, — скажет он, бывало, как самый настоящий учитель рисования способной ученице. — Очень хорошо. Вы быстро схватываете.

И улыбнется. Выпрямится, откинет со лба прядь волос. Посмотрит на Агнес, та смущенно отведет взгляд.

— Ну, Агнес, — скажет он, заметив ее трепыхание, как охотник — птичку, — что скажете о художественных талантах вашей госпожи?

— О, сэр! Я не смею судить.

Он берет карандаш и подходит к ней ближе.

— Вы видели, как я учу мисс Лилли держать грифель? Она зажимает его чисто по-женски, а надо тверже. Мне кажется, ваша рука, Агнес, лучше с этим справится. Не хотите ли попробовать?

Однажды он даже берет ее за руку. Она краснеет.

— Вы смущаетесь? — удивляется он. — Уж не думаете ли вы, что я хочу оскорбить вас?

— Нет, сэр!

— Тогда почему вы покраснели?

— Мне просто жарко, сэр.

— Жарко — в декабре?!

И так далее в том же духе. Он мастер подначивать, он делает это почти так же ловко, как я, и мне бы надо, заметив это, остановить его. Но чем больше он поддразнивает Агнес, чем больше та смущается, тем больше мне самой хочется подразнить ее — так волчок, когда его подкручивают, разгоняется все сильнее.

— Агнес, — говорю я, когда она снимает с меня платье или расчесывает волосы, — о чем вы думаете? О мистере Риверсе? Я хватаю ее за запястье и чувствую под кожей тонкие косточки. — Как по-вашему, он красавец? Не отпирайтесь, по глазам вижу! А разве молодым девушкам не нравятся красавцы?

— Право же, мисс, не знаю!

— Вот как вы отвечаете? Значит, вы лжете. — И щиплю ее куда придется, я-то знаю, где побольнее. — Вы врунья и кокетка. Вы добавите это к своим прегрешениям, когда будете стоять на коленях и просить прощения у Отца Небесного. Думаете, Он вас простит, Агнес? Да, Он должен простить рыжеволосую девчонку, потому что она ничего не может поделать с собой, она порочна от природы. Было бы слишком жестоко сделать вас такой, а потом за это же наказывать. Так, Агнес? Разве вы не испытываете страсти, когда мистер Риверс на вас смотрит? Разве не прислушиваетесь к его шагам?

Она отвечает: нет. Клянется жизнью своей матери! Одному Богу известно, что она думает на самом деле. Она обязана так сказать, чтобы спектакль шел как надо. Она вынуждена будет так сказать и будет ходить в синяках, раз строит из себя невинность. А я должна бить ее. Пусть будет вся в синяках за то, что мечтает о нем, как мечтала бы я, будь я обычной девушкой с обычным сердцем.

Однако же я ничего такого к нему не чувствую. Даже и в мыслях у меня этого нет. Разве мадам де Мертей испытывала влечение к Вальмону? Мне этого не хочется. Я бы возненавидела себя, если бы со мной такое случилось. Потому что из книг, прочитанных в дядиной библиотеке, я узнала, что это так гнусно — зуд, похожий на зуд воспаленной кожи, утоляется быстро и влажно, за ширмами, в тесных закутках. А этот человек вызывает во мне совсем иное чувство — злое, болезненное ощущение родства злодейских душ. Оно растекается по дому, как черная тень или как плесень по стене. Но в доме и так темно и сыро и полно пятен, и потому этого никто не замечает.

Никто, за исключением миссис Стайлз. Думается, лишь она одна, глядя на Ричарда, усомнилась, тот ли он джентльмен, за какого себя выдает. Я замечаю, как она на него поглядывает. Кажется, она его насквозь видит. Решила, наверное, что он задумал обольстить меня и обмануть, чтобы мне потом плохо было. И догадка эта, при том что она ненавидит меня, ее радует, и делиться ею с кем бы то ни было она не намерена, она лишь с улыбкой предвкушает мое падение, пестует его, как некогда пестовала свое умирающее дитя.