Томление духа

— Пусть. Но добровольно не могу, не хочу. Радость моя, единственная моя! Пойди со мной, не думай ни о чем. Сломай свою гордость. Мы будем счастливы, дадим счастье другим. Знаешь, о чем мечтаю? Мы поселимся в деревне, на берегу Волги… Каждую ночь буду выходить на берег и благодарить Бога за то, что ты со мной. Вечером буду поливать грядки редиски и салата. Их надо поливать сейчас же после заката солнца. Потом с фонарями пойдем на конюшню и в стойла к нашим коровам, овцам и козам. Потом…

— Нил, перестаньте, милый…

— Не могу, не могу… У нас не будет собственности. Лошади и коровы будут общие: кто хочет придет и возьмет для пользования; они только будут стоять в наших стойлах. Никогда не будем запирать ворота на ключ… Во всем доме не будет замков и ключей… Мы приготовим комнаты для всех, кто бродит по дорогам… На воротах мы сделаем надпись: «Этот дом ваш дом. Войдите, добрые люди». Всю ночь фонарь будет освещать эту надпись. Они придут ночью, когда мы спим, а на утро мы выйдем к ним и поклонимся: «Спасибо, что вошли и принесли радость. Вот я и моя жена». Ты будешь в светлом платье, как мне снилось… Лена, что с тобой? Вот вода. Выпей. Теперь лучше? Пойдем, пойдем сейчас.

— Куда?

— Мы скажем Сергею. Он бесконечно добр и полюбит тебя как сестру. Опять отвернулась!

— Нет. Уходи, Нил. Нет.

— Я все сделаю, ни от чего не убегу. Я хочу только немного личного счастья.

— Ты торгуешься. Личное счастье только в счастье общем.

— Неправда. Не только.

— Другого нет. Уйди.

— Ухожу. Прощай.

— Я прямая линия и знаю свой путь. Ты — окружность.

— Твой путь — отказ и смерть.

— Может быть.

— Прости, если я говорил не так, как нужно.

— Мне жаль тебя. Сделай усилие над собой.

— И тогда?

— Хочешь награды?

— Я слаб. Поддержи меня.

— Не умею.

— Не говори, не отвечай мне. Я унесу с собой тень надежды. Слушай, Лена: если мы встретимся через несколько лет и ты увидишь, что я — я стал другим — может что-нибудь измениться?.. Не отвечай. Молчи.

— Не могу молчать, потому что это было бы ложью. Ничто не может измениться.

— Теперь я понял: ты не любишь меня.

Молчание.

— Не любишь?

Молчание.

— Теперь все ясно… Что ж делать… Постараюсь забыть тебя. В этой комнате даже неодушевленные предметы хотят чтобы я поскорее ушел… Окно сделалось черным, а когда я вошел еще было светло. Да, забыл сказать: вы не умеете подавать руку, я давно заметил. Вначале это раздражало меня, а теперь и это полюбил… Никто не подает так руки. Окончательно прощайте, Лена.

— Прощайте, Нил. Простите меня.

— За что?

— Простите за все. Хочу, чтобы нашли свой крест и не убежали от него.

— Да.

Субботин ушел.

VII

Два дня над городом висела сизая туча, словно угроза. Дул холодный ветер; все предметы сделались громоздче, тяжелее. Золотисто-пурпурные закаты, которые в продолжение трех недель, словно феерия, горели в небе, исчезли и вспоминались, как счастье, нечаянно упущенное. Теперь в воспоминании они казались еще обаятельнее.

К вечеру из сизой тучи повалил снег. Наступила зима.

Нил бродил по городу; бессознательно выбирал он незнакомые улицы, чтобы никого не встретить.

— Похоронили, — бормотал он. — Могила…

Но сквозь тяжесть горя, обиды и самопрезрения иногда просвечивала надежда. Нет, это было еще тоньше и неопределеннее. Воображение рисовало Колымову в английской шляпе, с руками, засунутыми в высокие карманы синей жакетки. Ее глаза далеко расставлены и не глядят на него. Что-то сонное было в этой картине. Щемящая тяжесть горя и обиды начинала таять и наконец оставалась лишь в небольшом месте, в груди против сердца. Эта ноющая точка, увеличивавшаяся при вдыхании, делала боль почти приятной.

Мечты уносили его; он плохо замечал улицы. Снег продолжал падать.

…Пройдет несколько лет. Он приедет в приморский город за границу. У него будут дорогие кожаные чемоданы, швейцар отеля низко снимет фуражку. «Мне нужны две комнаты с балконом. В гостинице тихо?» Швейцар с золотым галуном не успеет ответить. На лестнице, покрытой красным сукном, появится Колымова. Он поклонится ей и скажет: «Я помню, когда на вас была английская шляпа и синяя жакетка». «Пойдемте со мной, — скажет Колымова. — Я кокотка». У него защемит сердце от боли, и он пойдет за нею…

Картина была так ясна, что он ощутил ту боль, которая проникнет в сердце. Нил приходил в себя и соображал, что это боль не будущего, а настоящего…

Шел снег, становилось холоднее. Если смотреть вдаль, то все фонари сливаются в ряд тускло блестящих точек, выровненных, как на скучном солдатском ученье.

— Откуда кожаные чемоданы? Какая такая заграница? — насмешливо говорил Субботин, унижая себя. — Глупо. Маленький, серенький, самолюбивенький человечишко…

Сделалось стыдно, краска прилила к щекам, и под фуражкой вспотел лоб.

— Кора деревьев похожа на кожу слонов. Боже мой, глупо, глупо! Надо спрятаться от всех, надо научиться говорить, думать…

Ему показалось, что есть выход из того мрака, который спустился над всей его жизнью. Как только он начинал думать о других — делалось легче, и выходило, что жизнь имела смысл. Когда же уходил в свое горе, все тяжелело и казалось безысходно печальным.