Томка. Тополиная, 13

– Почти. Точнее, я пока не знаю. Боюсь, придется еще разгребать.

– Сочувствую. Но я хотела у тебя спросить, как там насчет нашего героя? Ты обещал поднять информацию. Я помнил, конечно. И про героя, и про информацию, и про то, что мой помощник Петя Тряпицын обещал прислать на электронный адрес сведения об интересующих меня жителях дома номер тринадцать. В ящик я еще не заглядывал, но уже сейчас перспектива провести воскресенье в чтении длинных и скучных документов не радовала. Томка с тревогой поглядывала на меня из-за угла.

– Я сейчас пойду за компьютер. Если будет что-то интересное, обязательно с тобой свяжусь.

– Хорошо. Давай не болей!

– Сама-то как?

– Да никак. Всю ночь в стенах что-то выло. Я вроде уже привыкла, но сегодня было что-то очень сильно. Пришлось беруши в уши вставлять. – Она удрученно хмыкнула. – Только они меня не спасают, я ведь другим местом слышу.

Я не стал уточнять физиологические особенности девушки-экстрасенса – чем она там слышит, видит или разговаривает. Окончив беседу, объявил Томке:

– Погода сегодня хорошая, можно будет потом погулять, но…

– Но сейчас тебе надо поработать! Ррр!

– Так точно, сержант! Отставить нытье, объявляю свободное время до полудня. Марш!

21

Петя, как обычно, не подкачал. Данные по жильцу интересующей меня квартиры хранились в прикрепленном к его письму файле под названием «Стрелок». Стало быть, его предварительные выводы относительно обитателя одиннадцатой, озвученные два дня назад, оказались верны.

Я открыл файл, скопировал его на планшет и завалился на диван в кабинете, чтобы спокойно погрузиться в чтение – по объему документ вполне мог соперничать с увлекательной беллетристикой. Текст на первой странице предваряла фотография мужчины средних лет, сделанная очень давно, если учитывать возможный нынешний возраст героя. Я прикинул, что сейчас ему должно быть хорошо за девяносто. «Крепкий дедок», – подумал я.

Итак…

Ковырзин Николай Григорьевич, крестьянский сын, появился на свет в 1916 году в зауральской деревушке под говорящим названием Глуховка. Первую мировую не застал и в гражданской войне, понятное дело, не участвовал, зато отличился позже, в тридцатых, во время раскулачивания. С какой-то неожиданной дури сдал органам собственного дядю («Павлик Морозов, мать его!» – поморщился я), а потом карьера быстро пошла в рост. Продвигался по комсомольской линии, рекомендован к учебе в школе НКВД. Был сдержан, звезд с неба не хватал и вперед не лез, но в Великую Отечественную стоял позади передовой.

Впрочем, после провала советских войск под Смоленском в июле 1941 года Ковырзин с группой товарищей ушел в подполье, где участвовал в создании партизанского движения. Там и воевал вплоть до 1943 года, и, если верить бумагам, воевал вполне честно, на своем элитном чекистском происхождении не настаивал и ни перед кем не быковал, хотя так и не поменял классическую кожаную куртку на что-то более почвенное. Однажды расстрелял труса и предателя – расстрелял не очень уверенно, словно сомневаясь. Отвел в лес и после долгих размышлений бабахнул из автомата по кустам. Возможно, в предателя пуля попала даже случайно. Сведения об этом сохранились благодаря таинственному агенту, выполнявшему в партизанском соединении функции не то повара, не то врача.

Странный он какой-то, этот Ковырзин Николай Григорьевич. Как дотянул до наших дней с такой сомнительной репутацией?

В 1944-м в звании майора присоединился к регулярным войскам, пошел в Европу, в бой не лез, сидел в штабах, допрашивал пленных, работал с личным составом. Тихо-мирно, без шума и пыли добрался до Берлина.

Там однажды в момент затишья напился и по матушке склонял Жукова за сотни тысяч бойцов Красной армии, цинично брошенных погибать ради взятия Рейхстага раньше янки. Тут же был взят на карандаш, но благодаря неплохим связям и репутации убежденного марксиста отделался легким испугом – всего лишь ссылкой в тыловой промышленный город разгребать послевоенное троцкистское дерьмо.

Разгребал вплоть до кончины Сталина. Иногда командовал на Черной Сопке. В 1953-м после ареста Берии, нутром почуяв грядущий разворот государственной махины, попросил о переводе. Рапорт был удовлетворен. До выхода на пенсию «работал с личным составом» – посиживал в кабинетах, рассматривал характеристики, потом преподавал в местном юридическом институте. В общем, доковылял до благополучной пенсии.

В перестройку, когда раскопали Черную Сопку, имя Николая Ковырзина не всплыло. Никого в целом особо и не старались вытаскивать на свет божий – дружно признали факт культа личности, дружно его осудили, похоронили в братской могиле останки и закрыли тему. Ковырзин и другие немногочисленные «герои», дожившие до тех дней, остались в тени.

Да, мы каяться умеем и нести ответственность тоже… как филатовская Баба-яга, желательно в июле и желательно в Крыму. Не будем ворошить прошлое, а то воняет.