Том второй

И стояли над страной ночи. Осенние, глухие, такие непроходимо тупые и чёрные, что либо застрелиться, либо Леонида Андреева почитать. Обычные русские ночи, прессами давившие нас и в смутное время, и при крепостном праве, и в гражданскую войну…Что там – глаз коли; хоть зубы вырывай плоскогубцами, хоть режь по живому тупым ножом, не будет в ответ ни людского сочувствия, ни Божьей милости. Даже Луна куда-то девалась. Или от её света ещё темнее делалось в глазах? Наверное. В глазах темнело – это точно; от жизни впроголодь, от одиночества и заброшенности, от подспудного сознания, что, теперь, когда все створы разбиты, не будет больше покоя, справедливости, достоинства, что страшными ночами человеческая заваль будет убивать и насиловать безнаказанно, что пойдут по нашей земле гулять ненасытный подкуп и предательство, блядство и гнусь, что не будет честному человеку не только почета, но и приюта на родине. И так будет долго, может быть – всегда.

Кто говорит – раньше лучше было. Не знаю. По-другому было, а лучше ли?.. Кто рад: скоро лучше будет! Будет ли? Скоро ли?

Заунывная нота русских жутких ночей тянется, тянется, тянется. Многие годы, века, должно быть, досталось нам слышать ее. Так визжали тормоза «черных воронков»? Так скрипели оси телег продотрядов? Или – раньше – скрежетали уключины расписных челнов Стеньки Разина? Лязгали мечи междоусобных войн?

И под эту сурдинку встрепенулась вдруг «творческая интеллигенция» и давай глаза нам открывать да «всю правду» сообщать. По ночному небу (ещё черней) ползли пятна: архивы открылись, гласность наступила. Да так наступила (прямо в серёдку поганой лужи), что всем глаза брызгами залепила. Сослепу да сдуру полезли дружиться с «цивилизованными странами»: вот они мы! Хоть трахайте нас! А те: «Гуд, гуд. Хорош рус Иван! Давно мы тебя не лапали. Что это у тебя торчит? Крым? Прибалтика? Давай-ка их сюда». И сменяли полстраны на хорошее отношение к нашим лидерам. Сейчас только морду протёрли, башку почесали да по привычке рукой махнули: мол, не жалко, у нас ещё много осталось.

Вот ведь какая правда-то… Смотришь да удивляешься: как не заметили раньше, что «вся правда» была не вся? Если говорила «творческая интеллигенция»: «Сталин был злой усатый тиран», то подразумевала: «Чего мы не пожелаем, всё нам можно, а осуждать нас не сметь!» А если кто талдычил: «Переход к рынку! Переход к рынку! Переход к рынку!», то значило это: «Мне мало платят. Дайте денег! И ещё, и ещё!»

Оно конечно: и Сталин был тиран, да ещё злой и усатый, и базар поинтереснее карточной системы. И душа русская взыскует правды с тоской почти смертной. Но та «вся правда» десятилетней давности в другом. В том, уставшие мои современники, что разбрелись мы поодиночке в поисках корма и «удовольствий» и так и бродим в потёмках, натыкаясь на неразрешимые в одиночку вопросы.

Ночи, ночи осенние… Гораздо позже электричество стали отключать за неуплату, а тогда мы впервые узнали, что света, тепла, воды в домах может не быть. Просто не быть. Понимаешь? И ощутилось, что «цивилизация» – понятие отвлеченное и к понятию «человек» применимо далеко не всегда. Бывает так, что этот самый «человек» остаётся во мраке один на один с природой как биологический вид, голенький, без ста своих цивильных одёжек. Что делает тогда «человек»? Любуется звёздами? Читает при лучине? Или идёт грабить по подворотням? Раз нет электричества, то летят на помойку культура, воспитание – всё, чем согревались души на морозе существования. И пока не забрезжит за окном рассвет, чего только не передумаешь! Долгая кромешная ночь палачом приступает к кровати, а ты бежишь от неё, да как раз и потеряешься. Себя потеряешь в обрывках душного чёрного плаща, скроенного из ошметков твоих и ещё чьих-то мыслей, барахтаешься и тонешь в темноте, не зная, за какую соломинку ухватиться. Что дальше будет с нами? Что дальше будет со мной? И даже если включат свет, дадут деньги, и их хватит на еду и одежду, и даже если много купить еды и одежды, домов и машин, яхт и женщин, то зачем это? Тоскливая пустота жизни готовит тебе три ярма: бессмысленный труд, традиционно ненужная семья, дикий отдых от извечных оков труда и семьи.

Покрываешься гадким смертным потом, и в подушечной тишине ночи кричишь в облепившую тебя вату: «Дай же мне хоть какой-нибудь смысл, хоть какую-то надежду!» И как только начинаешь сам себя спрашивать, кого так горячо просишь о милости подания разума и воли, тотчас находится ответ: Его.