Том II

посмотрел на заглавный лист и увидел, что это рукописный перевод латинского Калепинова Лексикона на русский язык. — «На тебе, голубушка, деньги», сказал он женщине, подав ей в руку 15 рублей, и сел с покупкою в карету; но как же он изумился, когда, рассматривая дорогою книгу, увидел приписку: «переведено с Латинского на Словенорусский язык трудами и начисто переписано рукою недостойного во иереях Иакова Иоанновича Муд-рова». Эта женщина, удивленная щедростию покупателя, успела спросить у лакея, кто этот господин. «Доктор Мудров», сказал ей человек и вскочил за карету, которая поскакала к другим больным. Стоило бедной женщине лишь у первого прохожего спросить, где живет доктор Мудров, и тот прямо ей мог ответить: «Ступай в университет». Так и случилось: она пришла, узнала, что доктор еще не воротился, дождалась его на дворе у крыльца и прямо упала ему в иоги. «Ах, батюшка, Матвей Яковлевич, вскричала она, ведь я, несчастная, тебе не совсем чужая, я золовка твоей покойной сестрицы». — «Бог тебя послал ко мне, дорогая, родная моя», — сказал Мудров, поцеловал и обнял ее, и, взяв под руку, привел в покои, представил почтеннейшим своим тестю и теще, препоручил жене позаботиться поспешнее о всем для родственницы своей, которую оставил у себя, присоветовал ей выучиться повивальному искусству, в чем она и успела, — ив его доме, в семействе, жила, как близкая родственница, до самой кончины ее, лет через пять последовавшей от внутреннего рака. Труд любезнейшего родителя — книгу в кожаном ветхом переплете — Мудров завернул в дорогой шелковый большой платок и хранил пуще своих глаз. Во дни кручины и горести ои вынимал эту драгоценность свою, раскрывал, целовал, пересматривал, дивился уму, учености, трудолюбию отца своего; печали исчезали, радость и удовольствие заступали их место в добродетельном сердце почтительнейшего сына. — В 1819 году эта подлинно дорогая книга была, по совету и под непосредственным надсмотром профессора П. Л. Страхова, переплетена в алый сафьяновый переплет с золотым обрезом, а незадолго пред кончиною своею Мудров помышлял было снять с этого лексикона верный список для печатания; к сожалению, это ие исполнилось. Во время пребывания своего в Нижием-Новгороде, зимою 1812 года, Матвей Яковлевич случайно увидел двух сирот, дочерей своего учителя, профессора Фомы Ивановича Барсук-Мои-сеева; тут же взял их к себе в семью и озаботился о пристойном их воспитании; также принял к себе и воспитал сирот, сына и дочь своего товарища по студенчеству, профессора Ивана Федоровича Венсовича и всех их любил как своих родных детей. Столько был он жалостлив и сострадателен ко всем и ко всему, что в доме своем не терпел ни малейшей жестокости; никто не смел в глазах его ударить собаку, даже забеглую, чужую; напротив того, всегда их называл гостьями и приказывал накормить всех, сколько бы их ни забежало на двор, и ничуть не обижать; даже не смел никто в доме поставить мышам ловушку или подложить отраву; если это иногда и делалось по приказу госпожи, то с величайшею осторожностью, чтобы он не проведал про то. «И они творение рук божиих, поместьев не имеют, жалованья не получают, надо же им питаться; нас не объедят; будем сыты все, не изводи их такими жестокими средствами», — так он говаривал, однакоже терпел в доме и даже ласкал кошек, рассуждая, что «природа сама указала им ловить мышей и питаться ими, и мы не должны вмешиваться в ее распоряжения». — Ему никогда не подавали на стол кушанья из домашних птиц и других животных, которых он видел у себя на дворе живых; один вид таких снедей возбуждал в нем тоску, даже до тошноты. Был во всем умерен, неприхотлив, мог довольствоваться малым, даже любил простое кушанье и вообще во всем простоту; в его доме приемные комнаты были обиты простыми липовыми досками; в его кабинете, в котором он трудился и отдыхал, деревянные с конопаткою стены были ничем ие закрыты, ни обоями, ни штукатуркою; вместо фортки было особое волоковое окошко; все это было ему по сердцу, потому что хотя несколько напоминало прежний быт его детства и молодости, простую избушку родительскую. Его завтрак был чашка чаю либо какой-нибудь душистой травки, чаще же лист черной смородины, и пятаковая просвира, которым у него не было переводу; бедные больные ими оплачивали за его пособия и посещения. Затем другой завтрак где-нибудь у знакомых или дома обед не нарядный, но пристойный, потому лишь, что сам он был хозяин-хлебосол, любил, когда у него обедывали посторонние люди, и скучал, когда видел за столом одно лишь свое семейство.