Том I: Пропавшая рукопись

Она уже думала, что достала его, готова была поклясться, что не больше толщины тетивы отделяет ее от взрыва смеха или от той щедрой приятельской улыбки, которую она видела на его лице под Нейсом, — но он снова раскинулся на койке, прикрыв ладонью глаза и восклицая:

— Царь Небесный! Быть «единой плотью» С ЭТИМ!

Аш сидела перед ним, скрестив ноги. Она даже не вспоминала о своей наготе, пока вид его тела, распростертого рядом, полуодетого, с голым животом, членом и бедрами, освещенными лучом фонаря, не вызвало ощущение горячей влаги у нее во влагалище. Тогда она, покраснев, сменила позу, прикрыла ладонью низ живота. Вагина пульсировала голодной болью.

— Сука гребаная безродная, — воскликнул Фернандо. — Течная сучка! Прав я был, когда впервые с тобой повстречался…

— О, черти адовы! — вспыхнула Аш. Она прижала ладони к щекам, чувствуя, как жар распространяется до самых ушей, и поспешно добавила: — Не будем об этом.

Фернандо, по-прежнему закрывая локтем лицо, потянулся за одеялом, прикрылся. Щеки Аш пылали. Она ухватилась за собственные щиколотки — руки так и тянулись погладить твердый бархат его кожи.

Фернандо вдруг захрапел, тяжелое потное тело обмякло, охваченное внезапным и глубоким сном.

Не сводя с него взгляда, Аш нащупала на груди медальон: на одной стороне — святой Георгий, на другой — руна «аш».

Ее тело вопияло, не давая ей покоя.

Какой там сон!

«Да, мне, вероятно, придется позаботиться о его убийстве.

Убивала же я в бою. И ведь он мне даже не нравится. Просто я его хочу».

Прошло много-много часов — гораздо больше, чем черточек на мерной свече, — прежде чем в щели по краям занавеси пробился бледный рассвет. Над рекой Рейн и кавалькадой судов вставало солнце.

— Ну и что ты будешь делать? — тихо спросила она сама себя, не думая даже отвечать.

Она лежала, нагая, вниз лицом на тюфяке, нашаривая рукой пояс, оставшийся под грудой одежды. Ножны кинжала сами легли в руку. Пальцы погладили округлую рукоять, потянули, на дюйм выдвинув клинок. Серая сталь с резкими серебристыми насечками вдоль острого края.

Он спит.

Некому поднять тревогу, никто его не защитит.

Что-то в самой глубине его невежества, в самой неспособности представить, что благородный рыцарь может быть убит женщиной — зеленый Христос, он что, даже никогда не опасался, что его зарежет шлюха? — в том, что он, забыв про все на свете, преспокойно уснул, словно в обычной супружеской постели: что-то в этом тронуло ее, несмотря ни на что. Аш перевернулась, вытягивая кинжал, тронула пальцем лезвие. Достаточно острое, чтобы при легком прикосновении рассечь верхний слой кожи, не добравшись до красного мяса под ним.

«Мне бы следовало поставить диагноз: „задохнулся от собственной важности“, и прикончить его. Хотя бы потому, что Другого случая может не представиться.

Скрыть не удастся — голая, перемазанная кровью, не придется долго искать преступника.

Нет. Дело не в том.

Я прекрасно знаю: когда дело будет сделано «fact accompli», как говорит Годфри, мои ребята выкинут тело за борт и скажут, пожимая плечами: «должно быть, поскользнулся, милорд» — кто бы ни спросил, хоть сам император. Что сделано, то сделано — они меня прикроют.

Но вот делать-то я и не хочу.

Один Бог в Его милости знает, почему, но я не хочу убивать этого человека…»

— Я ведь даже не знаю тебя, — прошептала она.

Фернандо дель Гиз спал, его лицо в забытьи стало открытым и беззащитным.

Не противостояние: компромисс. Компромисс. «Господи, не я ли полжизни потратила, изыскивая компромиссы, чтобы восемь сотен человек могли сосуществовать и сражаться. Постель — не повод расставаться с головой».

Итак:

Отряд расколот: оставшиеся — в Кельне. Если я убью Фернандо, найдутся недовольные — недовольные всегда находятся — да еще не стоит забывать о ван Мандере — его копья пойдут за ним, не за мной, и ему нравится дель Гиз — ему более лестно подчиняться мужчине, притом настоящему живому рыцарю. Ван Мандер недолюбливает женщин, даже если они умеют драться, как я.

С этим можно подождать. Подождать, пока мы погрузим послов в Генуе и вернемся в Кельн.

Генуя. Чтоб ее!

— Зачем ты так? — шептала она, лежа с ним бок о бок, чувствуя бархатистую нежность его кожи. Он заворочался, перевернулся, показав ей усыпанную веснушками спину.

— Или ты тоже, как Джоселин: что бы я ни сделала, все плохо, просто потому, что я женщина? Или это потому, что я простолюдинка? Не ровня тебе.

Каюту наполняло его тихое дыхание.