Том I

Мне хотелось бы точно о Лермонтове узнать, шел ли он ощупью к этой договоренности, к этой неутомимой творческой искренности, или же понимал ответственно-трудное свое призвание и к нему всё более готовился и применялся. В том, что мною о Лермонтове за последние годы прочитано, имеются разрозненные свидетельства скорее уж в пользу сознательности и даже твердости, но, возможно, и не было ничего, кроме случайных вспышек, еще не обратившихся в бесповоротное решение. Для меня подобная вспышка неумолимой, напоминающей Толстого, правдивости – отказ закончить «Княгиню Лиговскую», оттого что переменились обстоятельства, в ней описываемые, Лермонтов же поставил себе целью «не отступать от истины». Он, вслед за Печориным, «привык себе во всем признаваться» и начинал медленно постигать человеческое и литературное свое назначение. Говорят, он стремился к отставке, к собственному журналу, и есть странная фраза в «Предисловии» к дневникам Печорина: «В моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою», – и для меня оскорбительно мнение, что люди всегда умирают вовремя, непременно успев совершить всё им положенное, как будто фальшиво-мудрое это мнение не опровергнуто ранней, бессмысленной, непрощаемой смертью Лермонтова – в годы всё большего совершенствования его стихов, после обещаний и первых намеков творческой безжалостно-правдивой исповеди.

Мне никогда еще не приходилось вам писать с такой горячностью, с таким неиссякаемо-длительным запасом возбуждения: как обычно, я писал со многими перерывами – и днем, и вечером, и ночью, – сейчас незаметно рассвело (после ночи и другой жизни словно бы игрушечное, навязанное мне утро – сине-серые облака, верхние этажи домов, далекие и бледные, так и не принятый, не дошедший до глубины, какой-то ненастоящий Париж), и я прекращаю письмо, ложусь спать, не опустошенный, не у стало-довольный за сделанное и конченное, а дойдя до лихорадочного волнения, сухого, острого, неостанавливаемого, с тревожащими и чего-то ожидающими, слишком частыми постукиваниями сердца, враждебно-отчетливыми, точно извне, точно от нескольких чашек крепкого кофе, и вот мне хочется, я решил разросшееся возбуждение хотя бы искусственно подавить, потому что вижу предел душевной своей силы. Не буду скрывать – я ничего от вас не скрываю к вам относящегося и с вами связанного – причины длительного моего волнения: просто – ваше письмо. Видите, не очень-то я вами избалован, если сознание, случайное подтверждение, что мысли и усилия мои, к вам обращенные, не пропадают зря и до вас доходят, если сознание длящейся, непорванной дружеской нашей близости так меня возносит, так обогащающе и вдохновительно пьянит. Знаю, опять себя с головой выдаю, как себя выдавал всё время, но этого изменить нельзя: сколько бы я из-за вас ни мучился и ни злобствовал, остается считание – не считаясь, не могу любить, – и от считания у меня необходимая, намеренная, неизбежно-проигрывающая честность.

Письмо девятое