Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

— А вы бы построчно, — посовѣтовалъ я..

— Да, построчно, — проворчалъ Пикъ-Грандъ. — Такая расцѣнка… Раньше платили двѣ копейки за строчку, потомъ полторы, потомъ копейку, а теперь дробями даютъ, три копейки за пять строкъ.

— Не можетъ быть, — воскликнулъ я.

— Какъ хотите, — хладнокровно возразилъ Пикъ-Грандъ. — Можете не вѣрить. Но это правда. Они завели даже построчныя марки, съ дырочками, вродѣ китайскихъ чоховъ, желѣзныхъ денегъ.

— Зачѣмъ же марки? — спросилъ я уже безпомощно.

— Въ лавку носить, — спокойно объяснилъ Пикъ-Грандъ. — На мѣновую торговлю. Отдашь вязку желѣзныхъ марокъ, получишь вязку бубликовъ.

— Какъ же живутъ, — спросилъ я, — съ такимъ заработкомъ?

— Не живутъ, помираютъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Я оттуда уѣхалъ въ Ростовъ-на-Дону, а тамъ еще хуже. Вся хроника обложена данью, копейка со строки. Если не заплатишь, то тебѣ и номеръ не пропустятъ.

— Скверно! — сказалъ я.

— Въ Казань поѣхалъ, — пожаловался Пикъ-Грандъ. — А тамъ цензура возстановлена, частнымъ образомъ, по просьбѣ газетчиковъ, въ видѣ особой любезности. И все-таки штрафуютъ… Я вольный казакъ. Мнѣ съ цензурой не жить…

Кстати сказать, я могу вполнѣ подтвердить сообщеніе Пикъ-Гранда. Будучи въ Казани, я видѣлъ въ редакціяхъ газетныя гранки, исчерканныя цензоромъ, видѣлъ также и номеръ газеты, оштрафованный за небрежность этой частной и любезной цензуры… Бываетъ. На свѣтѣ и не то бываетъ…

— Вы бы попробовали писать въ столичныя газеты, — посовѣтовалъ я.

— Пробуемъ давно. Вотъ посмотрите письмо.

Онъ подалъ мнѣ письмо секретаря большой столичной газеты весьма умѣреннаго направленія. Письмо просило присылать свѣдѣнія, «вполнѣ объективныя и возможно точнѣе провѣренныя».

— Провѣряешь, провѣряешь, — жаловался Пикъ-Грандъ. — А они пять строкъ напечатаютъ. На пересылку не хватаетъ. Потомъ я сталъ писать корреспонденціи на открыткахъ. Подъ конецъ и на открытки денегъ не стало хватать. Я покупалъ открытки съ частными объявленіями по полторы копейки штука и писалъ на нихъ.

Онъ показалъ мнѣ странное открытое письмо съ обыкновеннымъ трехкопеечнымъ штемпелемъ и печатной прибавкой: цѣна полторы копейки. Обѣ стороны были испещрены объявленіями. Только для адреса былъ оставленъ крошечный квадратикъ и на оборотѣ другой квадратикъ немного побольше для письма. На этомъ квадратикѣ тонкимъ перомъ и микроскопическимъ почеркомъ была написана корреспонденція.

Въ ней говорилось: «Къ сожалѣнію, общество трезвости встрѣтило препятствія»… Чернила были блѣдныя, и тутъ же сверху крупныя красныя буквы въ яркой виньеткѣ гласили: «Вездѣ покупайте коньякъ Асланова. Вездѣ».

— А какъ вы въ Мукденъ попали? — спросилъ я, чтобы перемѣнить разговоръ.

Мнѣ было тяжело слушать голодные разсказы газетнаго пролетарія.

Вязка построчныхъ марокъ за вязку бубликовъ. Хорошая жизнь.

— Я на своемъ вѣку попадалъ въ разныя мѣста, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Шестнадцати лѣтъ изъ дому ушелъ.

— Зачѣмъ?

— А затѣмъ… У отца было имѣніе. Сытая жизнь; все готовое. Я сталъ думать: «Зачѣмъ же я долженъ жить на всемъ припасенномъ. Что я за человѣкъ? Могъ ли бы я самъ себѣ пропитаніе добыть?!». Думалъ, думалъ, ушелъ. Пѣшкомъ ушелъ. Такъ долго шелъ, до Баку дошелъ.

— А въ Баку что дѣлали?

— Кули таскалъ. Хорошо кули таскать. Особенно, если ловко подаютъ на плечи. Такъ вкусно спина крякнетъ, какъ будто у верблюда. Носишь часъ, другой, ѣсть захочется. Потомъ, какъ пообѣдаешь да съ часъ отдохнешь, такое нетерпѣніе взойдетъ въ спину и въ плечи. Таскалъ бы, не перетаскалъ бы.

Онъ, кажется, серьезно увлекался этой верблюжьей идилліей.

— И долго вы кули таскали? — спросилъ я.

— Два года. Въ одно утро я подумалъ: надо запахъ перемѣнить. Очень большая вонь въ Баку. Было у меня двѣ рубашки. Я верхнюю продалъ за восемнадцать копеекъ, купилъ хлѣба и ушелъ на Каспій, на рыбные промыслы.

— А когда же вы газетчикомъ стали?

— Тогда же и сталъ. Поступилъ къ армянину. Собака былъ армянинъ, а рабочіе персы. Онъ ихъ обчекрыживалъ безъ всякой милости. Я объ немъ написалъ корреспонденцію, — мое первое дѣтище.

Онъ улыбнулся ласковой, почти нѣжной улыбкой.

— А дальше что?

— А дальше они, разумѣется, догадались. Пришлось уходить, а я не ушелъ. Армянинъ велѣлъ персамъ меня ногами пинать.

— Что же, пинали?..

— Конечно, пинали. Ихъ сорокъ человѣкъ, а я одинъ. Ножъ у меня былъ. Я двоихъ легонько окровянилъ.

— Какъ они не убили васъ?

Пикъ-Грандъ презрительно сморщился.

— Не съ ихнимъ рыломъ. Они и пинаться толкомъ не умѣютъ. Босые они, въ бабушахъ. Пнетъ ногой, а туфля въ сторону улетитъ. Я отъ ихняго пинанья уползъ въ море. Вонъ шахъ персидскій, — пошутилъ Пикъ-Грандъ, — не можетъ никакъ запинать своихъ депутатовъ. Я хочу написать ему письмо. Пусть онъ переобуетъ своихъ сарбазовъ изъ бабушей въ сапоги.

— Тегеранскіе казаки пинаются какъ слѣдуетъ, — возразилъ я въ тонъ. — Я думаю, полковникъ Ляховъ переобулъ ихъ въ подкованные сапоги.

— Послѣ того я въ городъ уѣхалъ обратно, сталъ газетчикомъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ.

— Имѣли успѣхъ? — сказалъ я вѣжливо.