Том 9

Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы вошли в комнату Николауса, были стенные часы. Они показывали без четверти десять. Возможно ли, что ему оставалось так мало жить? Сердце у меня сжалось. Николаус подпрыгнул от радости и кинулся обнимать нас. Он не скучал, готовился к пикнику и был в самом лучшем настроении.

— Садитесь, — сказал он, — я вам кое-что покажу. Я смастерил такого змея, вы просто ахнете. Он сушится на кухне. Сейчас притащу.

На столе были расставлены всякие заманчивые вещички. Это были призы, которые Николаус приготовил для пикника. На покупку их он потратил все сбережения из копилки. Уходя, он сказал:

— Вот, любуйтесь, а я схожу на кухню, попрошу маму прогладить змея утюгом, чтобы он скорее сох.

Он выскочил за дверь и, насвистывая, побежал вниз по лестнице.

Мы не стали рассматривать призы. Нас ничто не занимало сейчас, кроме движения стрелок на циферблате. Молча мы вслушивались в тиканье часов, и каждый раз, как минутная стрелка передвигалась на деление вперед, мы согласно качали головой — проиграна одна минута в состязании жизни со смертью.

Глубоко вздохнув, Сеппи сказал:

— До десяти — две минуты. Через семь минут, Теодор, зона смерти останется позади. Он будет спасен. Он...

— Тсс! Я как на иголках. Следи за стрелкой и молчи.

Прошло пять минут. Мы задыхались от волнения и страха. Еще три минуты. На лестнице послышались шаги.

— Он спасен!

Мы вскочили и ринулись к двери.

Вошла мать Николауса со змеем в руках.

— Вот это змей так змей! — сказала она. — А сколько он трудился над ним! Начал на рассвете, а кончил перед самым вашим приходом.

Она прислонила змея к стене и отступила на несколько шагов, чтобы лучше рассмотреть его.

— Ники сам его расписал и, по-моему, на славу. Церковь, правда, получилась не очень хороша, но взгляните на мост, каждый скажет, что это наш мост. Он велел мне принести змея сюда. Боже ты мой, уже семь минут одиннадцатого, а я-то здесь с вами!

— Где он?

— Он? Сейчас вернется. Вышел на минутку.

— Вышел?!

— Да. К нам зашла мать маленькой Лизы и говорит, что ее дочурка куда-то запропастилась и она сильно волнуется. Я и говорю Николаусу: «Хоть отец и запретил тебе выходить из дому, сбегай все-таки поищи Лизу...» Да что с вами, почему вы такие бледные? Вы оба больны, наверно. Сядьте, я сейчас принесу вам лекарство. Наверно, это от пирожков. Тесто тяжеловато, но я думала, что...

Она исчезла, не закончив фразы, а мы ринулись к окошку, которое выходило на реку. На дальнем конце моста стояла толпа, народ сбегался со всех сторон.

— Все кончено! Бедный Николаус! Ах, зачем она выпустила его из дому!

— Уйдем, — сказал Сеппи, подавляя рыдания. — Скорее уйдем, я не в силах больше видеть ее. Через пять минут она все узнает.

Но уйти нам не удалось. Когда мы сбегали с лестницы, мать Николауса встретила нас с пузырьком в руках и заставила сесть и принять лекарство. Потом ей захотелось проверить, помогли ли ее капли. Убедившись, что нам не стало лучше, она запретила нам уходить, а сама все бранила себя, что угостила нас плохо пропеченными пирожками.

Наконец настал миг, которого мы страшились. За дверью послышался шум и топот, и люди с обнаженными головами торжественно внесли в дом и положили на кровать два мертвых тела.

— О господи! — вскрикнула несчастная мать. Рухнув на колени, она обняла своего мертвого сына и стала осыпать поцелуями его мокрое лицо. — Это я, я виновата во всем, я погубила его! Если бы я не нарушила запрета и не выпустила его из дому, с ним ничего бы не случилось. Я наказана по заслугам, я жестоко поступила с ним вчера вечером, когда он просил меня, свою мать, заступиться за него.

Она рыдала и причитала, и все женщины рыдали, жалея ее и стараясь ее утешить, но она не слушала утешений и только твердила, что никогда не простит себе своего поступка, что, если бы она не выпустила его из дому, он был бы жив и здоров, что она погубила его.

Все это показывает, как неразумны люди, когда упрекают себя за что-либо, что они совершили. Сатана сказал, что в жизни человека не случается ничего, что не было бы предопределено самым первым его поступком, и что человек не в силах нарушить предусмотренный ход своей жизни или повлиять на него.

Но вот послышался пронзительный вопль. Неистово расталкивая толпу, в дом вбежала фрау Брандт, простоволосая, полуодетая, и, бросившись к своей мертвой дочери, стала осыпать ее поцелуями и ласками, стеная и бормоча несвязные мольбы. Истощив свое отчаяние, она поднялась, на ее залитом слезами лице вспыхнуло ожесточенное и гневное выражение. Грозя небу сжатым кулаком, она промолвила:

— Скоро две недели, как меня мучают сны и предчувствия. Я знала, что ты хочешь отнять у меня самое дорогое. Ночи и дни, дни и ночи я пресмыкалась перед тобой, молила тебя пожалеть невинное дитя... И вот ответ на мои мольбы!

Она ведь не знала, что девочка спасена, она не знала об этом.

Фрау Брандт осушила глаза, отерла слезы со щек и стояла как вкопанная, продолжая ласкать щечки и локоны девочки и не сводя с нее взора. Потом она сказала все так же горестно: