Том 8. Рваный барин

– И я изобразил храм всесветный… воздушный храм… На бумаге, в чертежах-с… Такой храм можно устроить где-нибудь на видном месте, на горе… Он у меня так дан, что все в нем так и подымает к небу… Как взглянешь, так и подымается сердце… – он поднял руку, – чтобы люди к небу больше смотрели… Исполинский храм! – как бы рассуждая сам с собой, продолжал Василий Сергеич. – Выразить словами нельзя, а я его вижу, вижу!.. – Он устремил глаза к окну. – Только две краски – белая и голубая, с переливами. И золота не будет… Как чистый снег, серебро будет пущено…

Теперь, когда я уже не девятилетний мальчуган, я глубоко понимаю душевное состояние говорившего эти слова. Но и тогда что-то горячее запало на сердце и взволновало. Да, так вот и говорил он или приблизительно так. Он, этот однорукий и отрепанный художник, не мог выразить своим бедным языком охватившее его волнение творчества.

– И вот он-с…

Трепетными пальцами единственной руки стал разворачивать он непослушные, свертывавшиеся опять синие листы.

– …Ты видишь их… Вот они, эти синие листы. Вот пятна расплылись здесь, – быть может, следы чьих-то слез… Вот красный крестик, сделанный карандашиком, – отметка одного архитектора, почтеннейшего Ивана Михайловича. Видишь? Вот это рисунок окна, и тут же красный крестик… Слушай! Я покажу тебе один дом, скверно построенный. Его строил Иван Михайлович. И в этом доме есть окно над крыльцом… Еще не понял? Окно совсем не подходит к дому, но оно прелестно… Эти листы были у этого архитектора, и он же поставил на них этот крестик, и он же строил дом, и он же делал окно. Теперь, конечно, ты понял…

Вот-с, взгляните-с…

Он расправил листы, наложив на края чугунное пресс-папье, и отодвинулся от стола, заложив руку за борт жилета и выставив ногу. Отец смотрел и морщил лоб…

– М-да-а… – протянул он, перелистывая рисунки. – Только это, брат, не по моей части. Ты к кому-нибудь знающему сходи, к архитектору…

– Ходил-с… – со вздохом сказал Василий Сергеич. – Не допускают до себя. А то один архитектор решеточку у меня выбрал, десять рублей заплатил… Рисунок ему понравился…

– Гм… Ну, завертывай, завертывай. У нас тут дело поважней…

Василий Сергеич со вздохом завернул свои чертежи.

– А вы все-таки возьмите, покажите ученому архитектору какому… У вас большое знакомство…

– Ну, ладно. Оставь.

Отец взял чертежи и бросил на шкап.

– Значит, завтра с утра. Лес с вечера привезут. Так помни, не подведи!

Василий Сергеич только пожал плечами.

VI

Вечером мы все сидели в саду и пили чай. Отец показывал дяде заготовленные Василием Сергеичем чертежи и пояснял.

– Ох, чует мое сердце, – вздыхал дядя. – Будет скандал…

– Да не каркай ты, ради Бога! – раздраженно говорил отец. – Я тебе прямо скажу, – мне его судьба послала!..

– Будет тебе «судьба», как в газетах прохватят!

– Именно, судьба. С архитекторами я сбился, у всех дела по горло… Один такую цену заломил… Плюнул я, – хоть от подряда отказывайся. А не могу, – сам взял на спор. И Иван-то Михайлович из города выехал… А он бы мог… Он Ватрушкину подрядчику взялся… И вот захожу в трактир один закусить. Вхожу по лестнице, – бац! плывут на меня лебеди!

– Ле-бе-ди?! – переспросил дядя.

– Как живые! А это над лестницей, по стене, целая картина. Очень явственно. А хозяин и говорит: «Это мне один однорукий человек написал». Вот тут меня и толкнуло что в сердце. «А где такой человек?» – спрашиваю. «Здесь, говорит, у меня… Купцу Панкратову план дачи показывает». Посмотрел я на него, – совсем убогий человек, а план у него хорошо выведен. Тут я ему и наказал ко мне зайти. Да что чудно-то! Про него-то мне твой Василий Васильев и говорил насчет работы какой. Разве это не судьба?!

Я уже хотел уйти из сада, как из-за кустов появилась хорошо знакомая фигура.

Это был очень толстый господин с большим животом и на коротких ножках, в широкополой шляпе и чесучовой паре, с толстой сигарой во рту и кожаным портфелем под мышкой. Он подвигался вперевалку, как покачиваются ваньки-встаньки, и пыхтел. Это был наш архитектор, Иван Михайлович…

– Ффу-у… Ффу-у… – начал он еще издали, вытаскивая из кармана длинный платок и вытирая пот с шеи. – Запрел… ффу-у… ^_ хрипел он, грузно опускаясь на затрещавший под ним стул и распространяя запах крепчайшей сигары. – Только что приехал… ффу-у… Получил, батенька-ма-тенька, вашу телеграмму… ффу-у… Не могу, родной, хоть зарежьте, не могу… Ей-ей! Эн, вы когда схватились! Тут, батенька-матенька, дело ответственное… Ффу-у… И рад душой, а не могу…

Он протер золотые очки и заодно вытер мокрый и красный, собравшийся в жирные складки затылок.

– Ну, что делать, – сказал отец. – Я уж и поручил. Иван Михайлович как-то необыкновенно шустро повернулся на стуле, подергал очки и засопел сигарой.

– А-а… э-э… Кому же? Вихреву? Он вам старье подсунет…

– Нет, – сказал отец, прищуривая глаз. – Коромыслову одному тут…

– Как-с? ффу-у… Дышать нечем… Ко-ро-мы-слову?! Кто ж такой? Не слыхивал…

– Стыдно ему, вот и не говорит… – ответил дядя. – В трактире нашел.

– Как-с? В трактире? Гм…

Он сильно вспотел и в заключение упавшим голосом попросил чаю. Он изнемогал от жары.