Том 8. Прощеное воскресенье

Сегодня утром, 8 октября 1948 года, по радио передали, что в ночь с шестого на седьмое в СССР, в столице Туркмении Ашхабаде, произошло землетрясение силой около десяти баллов по шкале Рихтера. Как сказали по радио: «Имеют место многочисленные человеческие жертвы и тотальные разрушения». Никогда прежде Мария Александровна не слышала об этом городе, но почему-то сообщение Франс Пресс не выходило у нее из головы, и она даже пыталась представить себе разрушенный город. Увы, ничего из этого не получалось, перед ее мысленным взором мелькала только картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи», с детства знакомая по репродукциям и копиям. Копия этой картины, притом весьма хорошего качества, почему-то даже висела в офицерском морском собрании Николаева, в том самом, где «суфлер Маруся», бывало, сидела в оклеенной папье-маше и пахнущей мышами тесной суфлерской будке с текстом чеховских «Трех сестер» и слабенькой электрической лампочкой, направленной внутри будки строго на текст.

С тех пор как Мария Александровна покинула Тунизию, она энергично занималась обширным наследством, доставшимся ей от Николь и Шарля. Смысл этих занятий состоял в том, чтобы ничто не было потеряно, а деньги «работали». В этом отношении банковская выучка господина Жака до сих пор служила ей хорошую службу. Ни в каких светских раутах и балах Мария Александровна не участвовала, ни с какими партиями и обществами не соприкасалась, знакомства поддерживала только деловые, а значительную часть денег расходовала на содержание и обучение в Европе, а в основном в США и Канаде, тех мальчишек, которых когда-то она вывезла на яхте «Николь» из оккупированной немцами Франции в Тунизию. Ни с кем из них она нарочно не поддерживала личных отношений, поступая по правилу «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Исключение составлял отправленный ею в Габон и задержавшийся там у доктора Швейцера тот самый светлоглазый фельдшер, что рассказал ей о ее родной сестре Александре, которая почему-то носила фамилию Галушко, о матери Анне Карповне, с которой он в Москве, случалось, работал в больничной посудомойке.

Как-то еще в форте Джебель-Кебир она по обыкновению заговорила с Анатолием Макитрой на украинском.

– Можно и по-русскому говорить, – сказал ей неожиданно юноша, – я по-русскому лучше люблю.

– А чем тебе плох родной украинский?

– Ничем. Та он мне не родный.

– Разве ты не украинец?

– Не-а.

– А кто ж ты?

– Русин я. Слыхали про такую нацию?

– Русин? Слыхала. У нас в Николаеве повар был русин, очень хороший повар. Вы в Прикарпатье живете?

– Точно! – расплылся в улыбке Анатолий. – Я такой радый, шо вы знаете нашу нацию, а то кому ни скажи – никто не знает. Это потому, шо перед войной нас всех силком записали украинцами, а мы – русины[23].

– Ты католик?

– Та бог с вами! – Анатолий троекратно перекрестился. – Мы, русины, – православные испокон веков.

– А по-русски писать умеешь?

– Ну как же, я ведь фельдшерское училище в Москве окончил. Умею.

– Вот и славно! Поедешь за море учиться – будешь иногда мне письма писать. Саша Галушко – моя родная сестра.

– Да вы что!

– Да, моя родная сестра. Младшая. Правда, я не видела ее с двадцатого года.

– Ой, вы б ее не узнали!

– Еще бы! – засмеялась Мария Александровна. – Тогда ей годик был.

– И то правда, – оторопело сказал Анатолий. – А я думаю, чего вы такая хорошая? Теперь понятно. Раз вы Сашина сестра – теперь понятно. Саша – самая лучшая на свете!

– Спасибо тебе, Толя, а ты мой самый добрый вестник за столько лет. Спасибо…