Том 7. Последние дни

— Купчую… — задумался Плюшкин. — Это ведь издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной отделаешься, а теперь подводу круп пошли да красненькую бумажку прибавь…

— Извольте! — перебил его Чичиков. — Из уважения к вам я готов принять все эти издержки на себя.

— Ах, господи! Ах, благодетель вы мой! — радостно затрепетал опять Плюшкин. — Пошли господь вашим деткам… Прошка! Эй! Прошка! — внезапно закричал он.

В комнате появился мальчик лет тринадцати, в огромных сапогах и грязной, оборванной одежонке.

— Вот, посмотрите, батюшка, какая рожа, — сказал Плюшкин. Чичикову, указывая пальцем на Прошку. — Глуп, как дерево, а положи что-либо — вмиг украдет. Поставь самовар, дурак, — подходя к мальчику ближе, сказал он. — Да вот возьми ключ, отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую, там на полке есть сухарь из кулича, что привозила Александра Степановна, пусть подадут его к чаю…

Прошка двинулся к дверям.

— Постой, дурачина! — сердито остановил его Плюшкин. — Куда же ты?.. Бес у тебя в ногах, что ли? Сухарь-то сверху, чай, испортился, так пусть Мавра поскоблит его ножом, да крох не бросает, а снесет в курятник. Ну, иди, дурачина.

Прошка уходит.

— Понапрасну беспокоились, почтеннейший, — улыбнувшись, заметил Чичиков. — Я уже и ел, и пил.

— Уже пили и ели! — обрадованно удивился Плюшкин. — Да, конечно, человека хорошего общества хоть где узнаешь, он и не ест, а сыт. Я тоже, признаться, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар немилосердная. Прошка! Прошка! — открыв двери, закричал он в сени. — Не нужно самовара! И сухаря не нужно! Пусть Мавра его не трогает. А ведь вам, верно, реестрик всех этих тунеядцев нужен, — обращаясь к Чичикову, спросил Плюшкин.

— Непременно-с.

Надев очки, Плюшкин стал рыться в бумагах, поднимая при этом пыль, от которой Чичиков чихнул.

— Я как знал, всех их списал на бумажку, чтобы при первой ревизии вычеркнуть… Вот, кажись, она? — протягивая Чичикову продолговатую, исписанную кругом бумажку, сказал Плюшкин.

— Она. Точно-с, — с удовольствием взглянув на многочисленный список, подтвердил Чичиков и спрятал бумажку в карман.

— Вам бы надо, любезнейший, приехать в город для свершения купчей, — заметил он при этом Плюшкину.

— В город! Как же это? — забеспокоился Плюшкин. — А дома кого оставишь? У меня народ или вор, или мошенник, обдерут, что и кафтан не на чем будет повесить.

— Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?

— Да кого же знакомого? — задумался Плюшкин. — Все мои знакомые перемерли… Ах, батюшки! Имею! — вскрикнул он. — Знаком сам председатель! Уж не написать ли ему?

— Ну конечно, к нему.

— Такой знакомый! Однокорытники! По заборам лазили! В школе приятелями были!

По деревянному лицу Плюшкина скользнул вдруг какой-то теплый луч, на мгновение выразилось какое- то бледное отражение чувства… Затем лицо его снова стало таким же и еще пошлее… Он стал торопливо заглядывать на стол, под стол, шарить и искать чего-то, наконец, нетерпеливо закричал:

— Мавра! Мавра!

На зов явилась худая, плохо одетая женщина.

— Куда ты дела, разбойница, бумагу?

— Не видывала я, барин, ее, ей-богу, не видывала.

— Врешь! По глазам вижу, что подтибрила!

— Да на что ж бы я подтибрила. Ведь я грамоте-то не знаю.

— Пономаренку снесла. Он маракает, так ему и снесла.

— Э-ва! Не видел пономаренок вашего лоскутка.

— Вот погоди-ка: на Страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками.

— Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четверки.

— Припекут, припекут тебя черти! Вот тебе, скажут, мошенница, за то, что барина обманывала!

— А я скажу: не за что. Ей-богу, не за что, не брала я… Да вон она лежит. Всегда напраслиной попрекаете!

Оглянувшись, Плюшкин увидел точно четверку бумаги и, пожевав губами, произнес:

— Ну что ж ты расходилась так: экая занозистая. Поди-ка, принеси огоньку, запечатать письмо. Да свечу не зажигай, а принеси лучинку.

Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресло и взявши в руки перо, стал ворочать на все стороны четверку, придумывая, нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, убедившись наконец, что никак нельзя, всунул перо в чернильницу с какой-то заплесневевшей жидкостью и стал писать…

— А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, которому бы понадобились беглые души?.. — прервав письмо, спросил Плюшкин.

— А у вас есть и беглые? — быстро спросил Чичиков, очнувшись.

— В том-то и дело, что есть.

— И сколько их будет?

— Да десятков до семи наберется.

— Нет?..

— Ей-богу, так! Ведь у меня, что год, то бегут. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня и самому есть нечего… А уж я бы за них что ни дай бы взял.

— Что ж, я готов их взять, коли так, — небрежно сказал Чичиков.

— А сколько бы вы дали? — спросил Плюшкин, руки его задрожали, как ртуть.

— По двадцати пяти копеек за душу.

— А как вы покупаете, за чистые?

— Да, сейчас же деньги.

— Батюшка! Благодетель вы мой, ради нищеты моей дали бы уж по сорок копеек.

— Почтеннейший! — воскликнул Чичиков, приложив руки к сердцу. — Не только по сорока копеек, по пятьсот рублей заплатил бы, но… состояния нет. По пяти копеек, извольте, готов прибавить.