Том 7

– Ничего! – сказал он покойным голосом.

Она глядела на него с удивлением: в самом деле – ничего.

– Ты видишь действие доверия, – продолжал он, – я покоен, во мне всё молчит, надежды все, как мухи, умирают…

– Ну, положим, я… люблю, – понизив еще голос, начала она.

– Возьми свое «положим» назад: под ним кроется сомнение, а под сомнением опять надежда.

– Ну, хорошо, я люблю…

– Кого? – сильным шепотом спросил он.

– Опять имя!

– Да, нужно имя – и тогда только я успокоюсь и уеду. Иначе я не поверю, до тех пор не поверю, пока будет тайна…

– Марфинька всё пересказала мне, как вы проповедывали ей свободу любви, советовали не слушаться бабушки, а теперь сами хуже бабушки! Требуете чужих тайн…

– Я ничего не требую, Вера, я прошу только дать мне уехать спокойно: вот всё! Будь проклят, кто стеснит твою свободу…

– Сами себя проклинаете: зачем вам имя? Если б бабушка стала беспокоиться об этом, это понятно: она

415

боялась бы, чтоб я не полюбила какого-нибудь «недостойного», по ее мнению, человека. А вы – проповедник!..

– Разве я запретил бы тебе любить кого-нибудь? если б ты выбрала хоть… Нила Андреича – мне всё равно! Мне нужно имя, чтоб только убедиться в истине и охладеть. Я знаю, мне сейчас сделается скучно, и я уеду…

Она глубоко задумалась.

– Разве страсть оправдывает всякий выбор?.. – тихо сказала она.

– Всякий, Вера. И тебе повторю то же, что сказал Марфиньке: люби, не спрашиваясь никого, достоин ли он, нет ли – смело иди…

– А недавно еще в саду вы остерегали меня от гибели!..

– От воров и от собак – а не от страсти!

– И я могу любить кого хочу? – будто шутя говорила она, – и не спрашиваясь…

– Ни бабушки, ни общественного мнения…

– Ни вас?..

– Меня меньше всего: я готов способствовать, раздувать твою страсть… Видишь, ты ждала моего великодушия: вот оно! Выбери меня своим поверенным – и я толкну тебя сам в этот огонь…

Она украдкой взглянула на него.

– Имя, Вера, того счастливца?..

– Хорошо, хорошо – после когда-нибудь, когда…

– Когда уеду? Ах, если б мне страсть! – сказал он, глядя жаркими глазами на Веру и взяв ее за руки. У него опять зашумело в голове, как у пьяного. – Послушай, Вера, есть еще выход из моего положения, – заговорил он горячо, – я боялся намекнуть на него – ты так строга: дай мне страсть! ты можешь это сделать. Забудь свою любовь… если она еще новая, недавняя любовь – и… Нет, нет, не качай головой – это вздор, знаю. Ну, просто, не гони меня, дай мне иногда быть с тобой, слышать тебя, наслаждаться и мучиться, лишь бы не спать, а жить: я точно деревянный теперь! Везде сон, тупая тоска, цели нет, искусство не дается мне, я ничего для него не делаю. Всякое так называемое «серьезное дело» мне кажется до крайности пошло и мелко. Я бы хотел разыграть остальную жизнь во что-нибудь, в какой-нибудь необыкновенный громадный труд, но я

416

на это не способен, – не приготовлен: нет у нас дела! Или чтоб она разлетелась фейерверком, страстью! В тебе всё есть, чтоб зажечь бурю, ты уж зажгла ее: еще одна искра, признак кокетства, обман и… я начну жить…

– А я что же буду делать, – сказала она, – любоваться на эту горячку, не разделяя ее? Вы бредите, Борис Павлович!

– Что тебе за дело, Вера? Не отвечай мне, но и не отталкивай, оставь меня. Я чувствую, что не только при взгляде твоем, но лишь – кто-нибудь случайно назовет тебя – меня бросает в жар и холод…

– Чем же это кончится? – не без любопытства спросила она.

– Не знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч – ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год – и я буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..

У него даже губы и язык пересохли.

– Странная просьба, брат, дать горячку! Я не верю страсти – что такое страсть? Счастье, говорят, в глубокой, сильной любви…

– Ложь, ложь! – перебил он.

– Любовь – ложь?

– Да, эта «святая, глубокая, возвышенная любовь» – ложь! Это сочиненный, придуманный призрак, который возникает на могиле страсти. Это люди придумали, как придумали казенную палату, питейные конторы, моды, карточную игру, балы! Возвышенная любовь – это мундир, в который хотят нарядить страсть, но она беспрестанно лезет вон и рвет его. Природа вложила только страсть в живые организмы, другого она ничего не дает. Любовь – одна, нет двух любвей! Возьми самое вялое создание, студень какую-нибудь, вон купчиху из слободы, вон самого благонамеренного и приличного чиновника, председателя, – кого хочешь: все непременно чувствовали, кто раз, кто больше – смотря по темпераменту, кто тонко, кто грубо, животно – смотря по воспитанию, но все испытали раздражение страсти в жизни, судорогу, ее муки и боли, это самозабвение, эту другую жизнь среди жизни, эту хмельную игру сил… это блаженство!..

Он остановился.

– Ну? – с нетерпением сделала она.

417