Том 6. Рассказы и повести

– Когда так смотришь на звезды, – проговорил Константин Андреевич, приподнимаясь и заглядывая в лицо Зиночки, – кажется, что жизнь твоя прошла недостойно, торопливо и мелко. Звезды требуют прекрасного и величавого.

– Это правду вы сказали, дядя Костя. Все вокруг нас мелко и ничтожно, а между тем сердце все надеется, все ждет чего-то… Сегодня на прогулке говорили о любви. Только вы молчали. Что вы думаете о любви, дядя Костя?

Константин Андреевич ничего не ответил.

– Вы молчите, дядя Костя? Нет, вы должны сказать – вы такой умный, такой серьезный…

– Я ничего не знаю о любви, Зиночка, право. Когда я был молод, я принимал за любовь то страсть, то дружбу, но я не знал до последнего времени, что любовь – чудо. Да, Зиночка, я отношусь теперь к любви суеверно. Она изменяет все вокруг, и то, что казалось случайным и преходящим, приобретает новый таинственный смысл, когда приходит она, любовь.

– Это мудро – то, что вы говорите, – прошептала Зиночка, тоже приподнимаясь на локти и заглядывая в глаза Константина Андреевича, – я тоже, если полюблю, полюблю суеверно… Да мне кажется, я и теперь люблю так… Только кого люблю, сама не знаю.

– Не знаете, Зиночка?

– Нет, не знаю. И не хочу знать, право. Пусть он останется загадочным, неизвестным…

– Пусть останется неизвестным, – повторил задумчиво Константин Андреевич.

В саду, на крайней дорожке, прозвучали голоса, смех и кто-то крикнул громко:

– Зинаида Николаевна! Ау!

И девический голос повторил:

– Ау! Зиночка! Ау!

– Пойдемте, дядя Костя! – сказала Зиночка вставая. – Нас ищут…

– Идите, идите… А я останусь… Я потом приду.

– Я влюблена! Я влюблена! – запела Зиночка, убегая.

Константин Андреевич встал, подошел к пруду и прислушался.

Там, в саду, смеялись и пели, а потом все стало тихо. Только в кустах, на том берегу, что-то шуршало и как будто бы кто-то вздыхал грустно. Долго стоял так Константин Андреевич и прислушивался, и всматривался в темные кусты, и не мог понять, кто это тяжело вздыхает.

Отец Григорий

I

Архиерей сидел в кресле, усталый и унылый. Правая нога, без обуви, тщательно забинтованная, лежала беспомощно на мягкой скамейке.

– Это – подагра, мой друг, – сказал он, заметив, что я смотрю на его ногу.

Он лениво пожевал губами и, помолчав немного, точно припоминая забытое, снова обратился ко мне с увещанием:

– Вас перевели к нам, отец Григорий, полагая, что здесь, вдали от столичных волнений, вы сумеете сосредоточиться и оставите ваши заблуждения… И что же?

Он ткнул пальцем в книжку петербургского журнала, которая лежала перед ним на столе.

– Здесь нет ереси, ваше высокопреосвященство, – пробормотал я.

– Да, да… Но вы опять критикуете православие… Вы…

– Я верую в единую святую и апостольскую Церковь, – сказал я угрюмо.

Он взглянул на меня исподлобья.

У этого архиерея были скучные глаза, пресыщенные губы, и казалось, что давно уже надоела ему его архиерейская жизнь.

Как будто угадав мои мысли, он сказал:

– Друг мой! Все суета сует и всяческая суета.

Я молча пожал плечами. Тогда он прибавил сухо:

– Я, однако, назначаю вас в уезд… Село Вязники… Вам скажут там.

Он лениво махнул рукой.

Меня, окончившего петербургскую академию, назначают в провинцию, и вот теперь, наконец, ссылают в глухую деревню… Но не все ли равно?

Год назад, когда была жива Маша, меня волновало бы это, но теперь не страшна мне ссылка.

На другой день я отправился на постоялый двор Васюка и нанял лошадей. А через два часа я был уже среди полей весенних.

Девственное небо и зеленя неожиданно опьянили меня. Я так отвык от деревни, от этого простора и слепительного солнца. Я наслаждался, но в глубине сердца осталось злое жало и я все время чувствовал его.

«Моя чудесная Маша! Моя тихая Маша! Печальная подруга моя! Боже мой… Боже…» – думал я, изнемогая в тоске.

Мы ехали часа три: спускались в балки, на дне которых бежали мутные торопливые ручьи; подымались на горбатые холмы, где высокие мельницы, с рассеянным и недоуменным видом глядели в голубую даль, как бы ожидая чего-то. В иных местах лошади наши плелись шагом по размытым колеям; в иных, особенно когда мы проезжали деревнею, мчались лихо, преследуемые белозубыми собаками, с голодными красными глазами.

Солнце заметно сдвинулось с высоты своей, когда показались сизые дымки села и мой возница сказал, обернувшись ко мне:

– Вязники, батюшка.

Вот дом, маленький и ветхий, с шатким крыльцом. Там внутри, от длинной щели в ставне, сияет лучистая полоса и в ней золотятся тысячи пылинок. И от этой, протянувшейся через комнату, солнечной полосы у меня сжимается сердце: она напоминает мне почему-то мои ребяческие дни и отцовский дом…

II

Вот я живу от воскресенья до воскресенья, служу всенощные и обедни в маленькой старинной церкви; я успел уже окрестить трех младенцев, похоронить одного старика… Мужики приятно изумлены, что я не беру с них ничего за требы, но их обижает то, что я не пью водки.