Том 6. Рассказы и повести

– Как хорошо! – прошептал Константин Андреевич, любовно вдыхая нежный теплый воздух. – Как хорошо! И зачем эти смешные мысли о невозможном, когда прекрасен мир всегда и в юности, и на ущербе и даже тогда, когда мучительно тоскует сердце.

Но тотчас же Константин Андреевич почувствовал, что мысль его лукава: «Нет! Нет! Мир прекрасен только потому, что Зиночка улыбнулась ему нежно и загадочно, когда он помогал ей сесть на седло».

И он опять повторил, тряхнув седой головой:

– Сорок семь лет! Сорок семь лет!

Теперь ехали мимо Берашевского хутора. Босоногие девки, в кубовых сарафанах, стали в ряд у плетня и глядели на проезжающих, чему-то смеясь.

Выскочили три лохматые собаки и, пыля, с отчаянным лаем бросились под ноги лошадям.

– Не бойтесь, Зиночка! Не бойтесь! – крикнул Константин Андреевич, заметив, что ее лошадь шарахнулась в сторону.

– Ничего! Ничего… Только вот я хлыст потеряла…

Константин Андреевич соскочил с лошади и подал Зиночке хлыст. Пальцы его встретились с тонкими горячими ее пальцами и на мгновение в глаза ему блеснул влажный и трепетный свет ее глаз.

– Тишина какая! – пробормотал Константин Андреевич и отвернулся.

– А вы знаете, – крикнул батюшка из коляски, когда Константин Андреевич садился на своего Ермака, – Севригинский управляющий прислал мне сказать, что женится. Скоро свадьба. А! А ведь ему под шестьдесят, а то и больше, пожалуй.

– Мазепа! – засмеялся невесело Константин Андреевич.

Дорога шла вниз, в балку. И там, внизу, у шалаша горел тускло костер: бахчари пекли картошку.

– Здравствуй, Архип, – крикнул Сережа, подъезжая к бахчарям, – когда ужо назад поедем, приготовь нам кавунов послаще.

– Да мы их сейчас в коляску возьмем, – крикнула бойкая румяная попадья.

Коляска остановилась и всадники подъехали к шалашу. Сережа и Григорьев сошли с коней и, неловко ступая, на согнутых ногах, пошли по неровной земле к бахче выбирать кавуны.

Минут через двадцать въехали в дубовую рощу. Шуршали приятно колеса коляски. Лошади спотыкались то и дело на неровной от корней дороге. Пахло крепко и бодро дубовой листвой.

А когда выехали опять на простор из темноузорчатой тесноты дубов, Нина Глебова, гостившая у Ярицких в первый раз и не знавшая здешних мест, крикнула изумленная:

– Ах, Боже мой! Рай здесь, право… Ах, Боже мой!

Но и Константину Андреевичу, который все окрестности знал очень хорошо и к ним привык, показалось все вокруг новым и неожиданным.

В золотистой мгле предвечерия дремало озеро колыбельно и тихо. И луг зеленый, к озеру спустившийся покато; и сонное стадо на берегу; и три пастушонка, прикорнувшие у опрокинутого челна; и зубчатые гребни дальнего леса, за полями, на том берегу: все было невероятно красиво, задумчиво, и было во всем что-то живое, женственное и таинственное.

Все слезли с лошадей и отдали их кучеру Никифору. Из коляски вынули пледы и разостлали их на берегу. Мария Андреевна хлопотала с закуской. Батюшка раздувал самовар.

Когда закусили и напились чаю и батюшка уже молвил: «А не пора ли, господа, домой?» – никто ему не ответил и все молчаливо решили, что надо еще остаться здесь, около тихого озера.

Пастушонки уже давно проснулись и стояли около господ, с изумленным видом, получая время от времени то хлеб с ветчиной, то конфекты.

– Что это у тебя такое? – спросила Зиночка, указывая на свирель, торчавшую из-за пазухи белоголового мальчугана.

Пастушонок застенчиво улыбнулся, а другой мальчуган молвил, осклабясь:

– Лихо играет Васька.

– Сыграй. Я тебе на орехи дам, – сказал Савинич.

Мальчуган насупился.

– Сыграй нам, – попросила Зиночка робко, – сыграй, милый…

Пастушонок улыбнулся и вытащил из-за пазухи свирель. Лицо его стало серьезным и озабоченным. Он отошел в сторону и сел на опрокинутый челн.

Серебряное озеро, розовый пепел на небе и эта недвижность прозрачная, предзакатная и сам белоголовый мальчуган на челне со свирелью у детских губ, с глазами, устремленными Бог знает в какую даль – все было как сон необычайный, как тайный знак, что есть где-то красота, о которой не смеет мыслить человек.

Прозвучала одна дрожащая нота, за ней другая, и вот уже свирельные созвучия, колеблясь и тая, пели о чем-то милом, пели вместе с озером серебряным и с розовым пеплом на небе.

Когда мальчик перестал играть и бессильно, и смущенно опустил ручонки со свирелью, будто очнувшись от странного сна, все молчали, невольно мечтая о невозможном.

Только инженер Савинич, звякнув медью, протянул мальчику монету.

Зиночка встала с пледа, подошла к челну и села рядом с мальчиком.

– Васей тебя зовут? – спросила она задумчиво.

– Васильем.

– Хорошо ты, Вася, играешь.

Неожиданно Зиночка стала на колени и прижалась губами к Васиным губам, обхватив его белокурую голову своими тонкими руками.

– Ах, какая вы, – проворчал Савинич сердито, – разве можно такого чумазого целовать!

– Озеро, небо это и мальчик со свирелью, – сказала Глебова мечтательно, – как все хорошо. Господи! И почему-то о любви хочется говорить… Что такое любовь в самом деле? Вы как, Сергей Николаевич, любовь понимаете?