Том 6. Лимонарь

Вот он узнал, что такое жизнь на земле в сем жестоком мире, но и его, последнего человека, Бог не оставил и ему, последнему человеку, нашлось на земле место, он и будет всю свою жизнь до последней минуты с убогими, странными и несчастными, помогать им будет. И благодарит он Бога за судьбу свою. И ничего ему теперь не страшно — не один он в жестоком сем мире.

И когда так молился Аггей в тесноте около нар, там, в царском дворце, вышел ангел в образе царя Аггея из затвора своего к царице, и светел был его лик.

— Я думу передумал мою. Будет завтра пир у нас.

И велел кликать наутро со всех концов странных и убогих на царев пир.

И набралось нищеты полон царский двор. Пришли и те странники, которым служил Аггей. И Аггей пришел с ними на царский двор.

И поил, и кормил их царь.

А как кончился пир и стали прощаться, всех отпустил царь и одного велел задержать — мехоношу.

И остался Аггей и с ним Ангел в образе царя Аггея.

— Я знаю тебя, — сказал Ангел.

Аггей смотрел на него и было чудно ему видеть так близко свой царский образ.

— Ты царь Аггей, — сказал Ангел, — вот корона тебе и твоя царская одежда, теперь царствуй! — и вдруг переменился.

И понял Аггей, что это — Ангел Господен.

Нет, ему не надо царской короны, ни царства: он до смерти будет в жестоком мире среди беды и горя, стражда и алча со всем миром.

И, слыша голос человеческого сердца, осенил его Ангел и с царской короной поднялся над землей.

И пошел Аггей из дворца на волю к своим странным братьям.

И когда проходил он по темным улицам к заставе, разбойники, зарясь на его мешок, убили его. Искали золота — и ничего не нашли. А душа его ясна, как золото, пройдя жестокий мир, поднялась над землей к Богу.

1917 г.

ДАР РЫСИ{*}

I

В лесу в келейке жил старец. Уединился старец в лесную келью, чтобы, очистив помыслы свои от суеты и сердце от вожделений, делать Божье дело.

В миру страсти ослепляют человека и как часто, думая, что делаешь для мира, на самом же деле лишь угождаешь своей страсти, и оттого не только какая людям помога, а еще большая смута бывает, а в смуте, сами знаете, и у первого приятеля вашего за рукавом нож спрятан.

Жил старец в лесу, трудясь над собой, и достиг большой чистоты и душевности, так что от советов его и дел многое бывало облегчение людям в их мудреной жизни и, скажу, в сей горький век несносной.

Старец редко выходил к людям, чаще к нему в лес приходили, и тут перебывали у него всякие — и смущенные, и покаранные совестью, и больные телесно, заболевшие оттого ли, что для совершенства душевного надо было испытать большую боль, или оттого, что потрясенная душа расстраивала и телесную жизнь. Старец по глазам и слову, обращенному к нему, угадывал силою своего духа недуги приходящих и отпускал от себя с миром.

Раз сидит старец в келейке своей, беседуя с Богом устами своего ясного сердца, и слышит, кто-то стучит. Окликнул. Не отвечают.

Или ему это почудилось?

И уж задумался старец о горести и обольщении чувств и всей неверности мира.

И опять — Нет, ясно: кто-то стучал под дверью.

— Да кто же там?

И пошел, отворил старец дверь, а там — рысь и с ней детеныш ее: рысь детеныша подталкивала перед собой, а сама лапкой показывала на него.

— Слепенький, мол, рысенок у меня, исцели!

К старцу приходили люди всякие — и душой изболевшие и от изболевшей души телом расстроенные, а бывали и ниже зверя, ниже гада, ниже червя ползучего, звери же ни разу еще не приходили к нему.

Но и появление зверя — рыси с детенышем не смутило старца, потому что, и разве еще не прозрели человеколюбцы, как часто человек-то, гордость и венец земной твари, зарождается на свет Божий духом куда там ниже зверя, гада, червя ползучего!

Сотворив молитву, старец плюнул в слепые глаза рысенку, и к великому счастью матери, рысенок вдруг стал озираться.

Путь до лесной келейки был неблизкий, рысенок проголодался и мать, первым делом, прилегла тут же у порога и накормила детеныша, а накормив, поднялась и, покивав старцу, — «спасибо, мол, спасибо, тебе!» — побежала домой, махая хвостом от счастья, и с ней рысенок ее, не слепыш, быстрый.

«Какая понятливая!» — подумал старец.

И, благословив отходящий день чудесный, стал на вечернюю молитву.

II

Мы считаем дни, и дни наши проходят в заботах, мы боимся случайности и горчайшей из всех случайностей — смерти, мы скоро забываем добро, какое оказывают нам люди, и долго помним все дурное и злое, мы обольщаемся счастьем, которое, думаем мы, достижимо в сем веке победой над внешним, и обольщаем других, суля мир и покой в беспокойном и враждующем строе самой жизни нашей, мы лжем себе, чтобы забыться, и лжем другим, чтобы отвлечь их от страшной и невыносимой правды жизни, потому что жизнь наша и всей твари, от былинки до невидимых духов, волнующих нас и теснимых нами, ни больше, ни меньше, как постоянное насилие, явное или скрытое, каждого над каждым — слепцы, вопиющие против войны и убийства, как будто бы в мире не то же убийство и война постоянно! — и у кого есть еще глаза и уши и чувства, тот это ясно видит и слышит и чувствует.