Том 6

Ночуем теперь в Ленинграде и лишь вот так, совершая автомобильные рейды по остаткам, по обрубкам некогда длинных дорог, выезжаем днями к линии фронта. От нашей редакции до немецких окопов на окраинах Урицка всего 13 (тринадцать!) километров. Тяжелые снаряды летят теперь не только из районов Ульяновки и Покровского, но уже и из Урицка, из Стрельны. Рвутся они в зданиях школ, где сейчас госпитали, в цехах заводов, которые перешли или переходят на выпуск военной продукции, просто на улицах; немецкие артиллеристы стараются попасть в трамвайные остановки, чтобы побольше уложить народа. Каждый вечер, чуть стемнеет, над нами ходят гитлеровские бомбардировщики, сыплют, сыплют пригоршнями зажигательные бомбы, сбрасывают тяжелые фугаски; от них кирпичными пыльными обвалами рушатся стены старых домов. Крыши над нами в дырьях от осколков зенитных снарядов. После жаркого, сухого лета начались нудные дожди — потолки текут всюду; выбитые стекла в окнах постепенно заменяются фанерой, и в помещениях становится темно. Памятники — Ильичу у Финляндского вокзала, Петру над Невою, Кутузову и Барклаю де Толли у Казанского собора, все иные — из бронзы и гранита — исчезли: одни в гигантских ящиках с песком, сколоченных вокруг них, другие закопаны прямо в землю. Говорят, что бронзовые военачальники времен боев с Наполеоном скрыты там же, где и стояли, — в скверах перед собором, а кони с Аничкова моста перетащены в сад Дворца пионеров. Аничков мост без копей выглядит как новобранец, которому только что остригли пулевой машинкой его пышную шевелюру. При виде оголенного моста вспоминаю детскосельские парки, тоже стоявшие странно пустыми после того, как с их дорожек убрали бронзовых и мраморных людей. Что творится теперь в Пушкине, в тех дворцах? Кто хозяйничает в райкоме Данилина и в брошенной мастерской павловского часовщика? Чем занялся голубоглазый старик чиновник, которому все равно, каким служить царям?

Мысль уносится дальше, на дороги области, в те села и города — Ополье, Бегуницы, Губаницы, Кингисепп, Нарву, Петергоф, — которые мы оставили, так сказать, на милость победителя, а точнее, на произвол гитлеровской солдатни. Страшно даже подумать, что там творится сейчас. Что ни день, то в сообщениях Советского Информбюро встречаем строки, подобные вычитанным сегодня: «На лесной опушке, недалеко от колхоза «Красный Октябрь», найдены 11 обгоревших трупов бойцов и командиров Красной Армии, замученных фашистами. На руках и на спине одного красноармейца остались следы пыток раскаленным железом. На проселочной дороге у деревни Барковичи немецкие солдаты повесили 4 раненых красноармейцев. Колхозник Игнатов — случайный свидетель этого злодеяния — не выдержал и бросился на палачей. Немцы схватили Игнатова и подвергли его зверским истязаниям. Фашисты выкололи. колхознику правый глаз, лили в нос кипяток, вырывали волосы, топтали сапогами».

Сообщения о немецких зверствах вызывают у ленинградцев ярость. «Гады!» — только и слышишь возгласы возле газетных витрин. «Гады!» — выкрикивают люди, когда, возвещая очередную воздушную тревогу, в репродукторах начинают выть сирены (а их, этих тревог, за день случается по восемь, по десять, и длятся они в общей сложности по шесть, по девять часов в сутки). «Гады!» — восклицают девушки-дружинницы, унося на носилках с опустевших во время артналета улиц убитых и раненых.

— Гады! — сказал нам один наш знакомый, работник контрразведки. — Засылают в город своих шпионов, ракетчиков, распространителей слухов, листовок с фальшивыми сообщениями. На днях захватили типов, которые даже намеревались сколачивать, видите ли, «боевые группы», чтобы с их помощью подготовить восстание ко дню нового штурма немцев. (Имелся в виду тот отчаянный штурм, который немцы предприняли в первой декаде сентября и который в реве и грохоте пушек не прекращается пока что и до сего дня.)