Том 6

— Он был построен, — объясняют нам, — в середипе тридцатых годов, точнее, в тридцать третьем году, для высших чинов фашистской партии и фашистского правительства. Подручные «дуче» скрывались здесь от глаз народа, бражничали, привозили сюда своих любовниц. Сейчас отель принадлежит муниципалитету Л’Акунлы. Едут в него богатые альпинисты, и свои и иностранные. Их влечет возможность преодоления таких горных трудностей, которые по шестибалльной шкале определяются самым наивысшим баллом — шесть.

Еще не заходя в здание, которое действительно отлито, и отлито из прочного бетона — на случай бушующих в горах, на этой площадке, свирепых бурь, — осматриваю все, что есть вокруг него. Слева вижу острый каменный зуб Корно-Гранде — «Большого рога». Здесь он уже не кажется столь внушительным, как было снизу, хотя высота его — две тысячи девятьсот двенадцать метров. Но поскольку сам отель стоит на высоте в две тысячи двести метров, то «Большой рог» возвышается над его плоской кровлей не более, чем, скажем, Машук над Пятигорском. На пути к нему, несколько левее, расположено вросшее в камни такое же буро-красное здание обсерватории. И все. На восток от отеля легким склоном к километровому обрыву ведет площадка метров в двести длиной.

Спасаясь от холода, устремляемся внутрь здания, ходям по широкому полукруглому залу ресторана, сквозь окна которого открываются далекие дали, горные и долинные красоты. Все внутреннее расположение отеля тоже напоминает корабль. Коридоры с рядами дверей — как в каюты, мостики, переходы, окна-иллюминаторы. Лакуилский художник, который поднялся с нами, рассказывает, как он помогал расписывать в залах огромные панно. Был мальчишкой, его пригласили в подмастерья, обрадовался работе, работал. Вот они, эти панно, живы по сей день, мрачные, грубые стилизации времен фашизма.

Поднимаемся на третий этаж, по европейскому счету на второй. Дверь с №№ 201–202. Входим в нее. Небольшая прихожая. Прямо от нее — ванная комната. От прихожей вправо — столовая и спальня, обе с низкими потолками и с окнами, выходящими на Корно-Гранде, упирающимися в его хмурые каменные кручи. В другие стороны окон нет. Экс-дуче был тут изрядно изолирован от мира, тем более что в комнате рядом располагалась дежурная охрана. Расхаживая по комнатам, Муссолини мог видеть только камни «Большого рога».

Нелегко было ему смириться с тем, что вокруг нет привычной челяди, нет подхалимов, холуев разных рангов, готовых каждое оброненное словцо делать «достоянием нации», нелегко было существовать без популярности, без шума и треска о нем в газетах и по радио. Путь фашистских главарей — и итальянских и немецких — неизменно лежал через стремление к личной популярности.

Сначала надо было примелькаться. Как угодно, но примелькаться. Радио? Радио. Кинохроника? Кинохроника. Газеты? Газеты. Какой бы ни затевался конгресс или слет — хоть зубных врачей или собаководов, — открывать его должен «дуче», и притом сказать речь, которая бы попала в газеты. Открытие любого клуба, допустим, яхт-клуба, клуба нумизматов или клуба спиннингистов — снова «дуче». Или же на крайний случай — его голос, записанный на граммофонную пластинку. Не было в ту пору телевидения, иначе тяжелую, как утюг, физиономию с утра до вечера лицезрели бы итальянцы в своих квартирах в перерывах между кинодрамами и концертами джаза.

И вот вдруг ничего этого нет, одни камни в окнах. Скрипел, наверно, зубами бывший «дуче» без ежедневных речей и воплей в его честь.

— Угрюм был и подавлен невероятно, — сказал техник синьор Лалли. — Но однажды здорово взбушевал. Было это, если не путаю, восьмого сентября. Это я сам видел и слышал. В тот день радио объявило, что будут переданы важные сообщения. А приемник в отеле как нарочно вышел из строя. Охранники по требованию «дуче» привели его ко мне, в мое помещение. «Радио работает?» — «Да, работает». А передавалось тогда о безоговорочной капитуляции итальянских войск перед союзниками. Рузвельт говорил, кто-то из Лондона… Тут «дуче» и взвился. Рассвирепел, бьет кулаком по столу. До чего, мол, довели Италию! Сдались! Такая армия! Еще можно и сражаться и победить! А потом снова затих, ушел в себя и, как говорят, захлюпал носом. А через несколько дней об эти скалы, — синьор Лалли указал рукой в сторону Корно-Гранде, — стали биться планеры Отто Скорцени.

Да, в тот сентябрьский день, несмотря на то что горы были в облаках (а может быть, именно поэтому), с близкого к Риму аэродрома Пратика де Маре, окруженного виноградниками, из плодов которых делают всемирно известное вино фраскатти, один за другим на прицепе легкого бомбардировщика начали подниматься специально пригнанные из Франции грузовые планеры. Два из них расшиблись еще при старте, несколько других, достигнув «Кампо Императоре», разбились при посадке здесь. Но из ста с лишним десантников, с которыми Скорцени отправлялся в путь, более полусотни остались все же в строю и, приземлившись, тотчас ринулись в атаку на отель.