Том 6

Сразу после праздников начался массовый переезд отделов вниз, туда, под своды подвалов, специально подпертых для прочности толстенными бревнами. Туда перетащили столы, диваны, телефоны. Сейчас там наши товарищи и работают и спят. Наверху нетоплено, студено — отопление вышло из строя. Мы с Михалевым, правда, приезжая, сидим в своей комнате — в бомбоубежище лезть страшно: завалит, и неба не увидишь. Редактор злится, считает, что мы фрондируем. Но нам просто там страшно, мы привыкли видеть опасность в глаза, наблюдать за ее полетом и принимать какие-то меры, если она норовит угодить в нас.

У редактора концы не вяжутся с концами. С одной стороны, он считает нас фрондерами, демонстративно пренебрегающими опасностью, с другой, видимо не пожелав толком разобраться в нашей записке, уже несколько раз поносил ее публично и утверждал, что она свидетельствует о пораженческих настроениях ее авторов. Черт с ним, конечно, лишь бы он довел нашу записку до соответствующих инстанций. Там разберутся.

Коллектив редакции голодает. С 13 ноября, о чем мы сами же сообщили в своей газете, по рабочим карточкам дают 300 граммов хлеба, по служащим — 150 граммов. А больше-то почти ничего. Это мучительная норма. Съел свои тощие граммы, и думается: ну хоть бы еще граммиков сто, как бы здорово было.

Страшно смотреть на наших иссохших машинисток — на Елену Сергеевну Кобызеву, на Соню Берж; стучат, как бывало, но уже кажутся потусторонними, призрачными, как из мхатовской постановки «Синяя птица». Растаяла в несколько недель совсем еще недавно такая плотная, отнюдь не хрупкая наша старейшая стеногра-фистка Людмила Александровна Бацевич. Реже и глуше звенит знаменитый смех ее младшей коллеги, Аннушки Кукиной.

Нельзя не ценить наш редакционный коллектив. Что бы ни происходило вокруг или внутри редакции, ленинградцы рано утром все равно получают свежую газету. Людей изнуряет недоедание, мучит авитаминоз, сон в душном подвале не приносит бодрости, нервы истрепаны. А работа идет, идет, не приостанавливается ни на минуту. Живут боевые революционные традиции газеты, которая возникла в Петрограде в 1918 году. В ее коллективе немало людей, прошедших большой журналистский путь. Одно удовольствие слушать рассказы Аркадия Леонтьевича Леонтьева. Он сотрудничал в «Петроградской правде», в «Красной газете» еще в те дни, когда на город двигались полчища Юденича. Он многое что повидал, много в чем участвовал, много с кем встречался.

— Слушай, — говорит он, прихлебывая пустой кипяток из кружки, — ты слыхал, как я однажды встречал Серго Орджоникидзе на вокзале?

— Нет, Аркадий Леонтьевич, не слыхал.

— Я подошел к нему на перроне и говорю: «У меня задание редакции побеседовать с вами, товарищ нарком». — «О чем побеседовать?» — «О борьбе с бюрократизмом». — «А зачем об этом беседовать? Боритесь!» Здорово? А хочешь, покажу, — он роется в старой папке, перетащенной в бомбоубежище, — хочешь, покажу заметочку о встрече с Михаилом Ивановичем Калининым? Да, кстати, а этот документик видел?

Я читаю текст старого, пожелтевшего мандата на право «беспрепятственного передвижения по всей территории Южного боевого участка Финзалива и на пользование материалами, необходимыми для осуществления возложенных на него обязанностей».

— Это когда я выезжал в Ораниенбаум, в дни подавления Кронштадтского мятежа. А кто подписал, видишь? «Комиссар группы Ворошилов». Да, так где она, заметочка о встрече с Михаилом Ивановичем? Вот! Он же часто приезжал в Ленинград, и всегда меня к нему посылали. Он принимал, никогда не отказывал. А тут… Заметочка, собственно, не о встрече на этот раз, а… Да ты послушай, потом прочитаешь. На этот раз он меня не смог принять, просто я до него не дозвонился. Но побеседовал с одним из его сопровождающих и накатал это: «Всероссийский староста в Ленинграде». Ну, а теперь читай. Потом кое-что еще покажу.

Я читаю:

«Раннее утро. Кафе-чайная ЛСПО на углу Троицкой и проспекта 25 Октября.

— Смотри, никак, Калиныч? — говорит один из посетителей другому, показывая на столик, за которым сидит просто одетый рабочий в кепке, с небольшой бородкой.

— Ну и выдумал, откуда ему здесь быть-то, просто похож на него.

После недолгого спора его собеседник с ним соглашается — и напрасно: тот не ошибся, это был действительно «всероссийский староста» Калинин».

— Просто, очень просто держал и держит себя Михаил Иванович со всеми, — вставляет Аркадий Леонтьевич, видя по моим глазам, в каком месте я читаю его старую, но дорогую ему заметку. — У него бы всем большим людям учиться надо народности в поведении.

А я читаю дальше:

«Михаил Иванович вышел с Октябрьского вокзала и в течение трех часов пешком ходил по Ленинграду, — осматривал внимательно своим зорким глазом здания, мостовые, заходил в торговые предприятия, знакомился с ценами и условиями торговли. Все отмечал, на что нужно обратить внимание, что следует похвалить и за что, наоборот, надо пожурить».