Том 5. Заре навстречу

— А вы бы бунтовали,— посоветовал Тима.

Лапушкин задумался.

— На моем веку много всякого было. Но по-сурьезному началось с тех годов, когда к нам стали с Донбасса да с Урала в рудники горняков ссылать. До этого тоже политические были, но так, образованные, хлипкие. Не успеешь с ними по душам поговорить, уж вверх ногами его из ствола на-гора качают. Мерли шибко. А донбасские да уральские, хошь и политические, а свой брат, горняк трехжильный. И уголек рубали крепко, и мозги нам переворачивали как следует быть. Уголовных они, хошь тех и больше было, в узде держали. Образованные политики по рылу дать стеснялись, а донбассовский для начала накостыляет, потом свою же шапку утереться даст и разъяснит: мол, мы хоть и каторжные, а братья, с одного рабочего класса,— похвастался: — Шахтеры у нас еще до губернских революцию сделали, вроде как наравне с Питером, а уж после них мы, золотишники, за хозяев взялись.

— Вы же про страшное рассказывать хотели,— напомнил Тима.

— Про страшное? — спросил удивленно Лапушкин.— Ты про это у пугливого спрашивай, а среди горняцкого народа таких нет.— Хитро сощурился и осведомился: — Говорят, большевики богатство всякое осуждают. Куда же золотишко теперь, раз оно богатству первое начало? В отвал свалить?

Вспомнив презрительные слова Пыжова о золоте, Тима сказал глубокомысленно:

— Есть и подороже золота кое-что.

— Правильно,— вдруг с готовностью согласился Лапушкин.— Человек в цене поднялся. Не велит Советская власть больше восьми часов упряжку тащить.

— В упряжке только лошади ходят,— солидно заметил Тима.

— Верно,— снова согласился Лапушкин.— Слово это на труд легло, когда человек скотиной у хозяев считался. Привыкли к слову-то, хоть и обидное.— Зевнул, потянулся и спросил снисходительно: — Ну, а в городе, там как у вас, тоже все по-нашему? Там рабочих раз, два — и обчелся, а богатеев хошь пруд пруди. Небось зубы на нашу власть точат?

Покрытые болотной грязью, на драгу вернулись папа, Асмолов, Пыжов и Говоруха. Рассевшись на койке Говорухи, стали обсуждать, что надо делать на прииске.

Асмолов ругал Говоруху за то, что неправильно ведется забой, и сердито чертил на бумаге карандашом, как надо проходить россыпь. Говоруха кряхтел и оправдывался:

— К угольку я привычный. А тут путаюсь,— потом осведомился: — Как золотишко, ничего, которое намыли? Чистое?

Асмолов развел руками:

— Без анализа определить не берусь, нужно взять образцы.

— Так возьмите, — обрадовался Говоруха.— Сколько вам отсыпать?

— Ну, скажем, золотников пять-шесть.

— Так хоть фунт берите.

— Да вы понимаете, что такое фунт золота? — сердито спросил Асмолов,— Это ж целое богатство.

— А чего ж тут такого? — обиделся Говоруха.— Вы нам доверились, а мы вам. Что же, фунта золотишки поверить не можем?

— А пуд? — криво усмехнувшись, спросил Асмолов.

Говоруха задумался. Потом стукнул кулаком по столу:

— И пуд можем.

— Ну, ну,— строго сказал папа.— Вы эти купеческие замашки бросьте.

Говоруха сконфузился, но тут же справился со смущением.

— Я ведь к тому, что свой инженер для нашей власти сейчас дороже золота,— примирительно сказал он.— Так, значит, отвешу?

— Да,— кивнул Асмолов и придвинул к себе бумагу: — Значит, пишу расписку на пять золотников, взятых для произведения анализа.

— Вот это не получится,— растерянно объявил Говоруха,— разновесу-то нет.

— Так как же быть?

— А вот, значит, таким манером напишите: «Получено золотишка весом гайки с болта семь восьмых»,— и объяснил: — Мы на них счет ведем.

Асмолов стал писать, пробормотав:

— Анекдот! И это в двадцатом веке! Абсолютный анекдот.

Говоруха достал из-под койки самодельные весы и, держа их на вытянутой руке, стал сыпать деревянной ложкой на оловянную тарелку золотой песок. На другой тарелке лежала ржавая гайка.

Папа говорил, продолжая записывать что-то в тетрадку:

— Значит, товарищ Говоруха, я вам оставлю краткую запись, нечто вроде домашнего лечебника; будете пользоваться им до открытия здесь фельдшерского пункта. В ближайшее время проведете День здоровья, о чем я сегодня сделаю доклад после собрания коммунистов. На этом же собрании выступит Юрий Николаевич и поделится замечаниями чисто технического порядка.

Сдерживая дыхание, Говоруха держал на вытянутой руке весы, потом заявил:

— Ну, кажется, в тютельку. Куда ссыпать? — Не дожидаясь ответа, взял свой кисет, вытряхнул из него махорку на стол, накренил над ним тарелку с золотым песком, потом туго завязал оленьей жилой и протянул кисет Асмолову: — Извините, махрой вонять будет, но зато не просыплется,— и грустно сообщил: — Жинка шила. Но как парнишка помер, она все не в себе была, оступилась в старую выработку и утопла. Вот и осиротел разом.

Асмолов ничего не ответил, а папа сказал расстроенно:

— Нужно было бы вам желоб с ключевой водой провести.

— А когда? — вздохнул Говоруха.— Вы думаете, так сразу народ и понял, что теперь всё его? Нас сначала только трое партийцев было, сами желоб и сколачивали. А уж когда народ маленько прояснился, тогда только разом все навалились. А так гнилую воду хлебали, брюхом мучились...