Том 5. Заре навстречу

— Будить ни в коем случае. Нарушать сон вредно.

— По коням! — зычно закричал Козырев, и головные подводы выехали из ворот.

Мама вскочила в свои сани и стала махать папе и Тиме рукой.

А папа и Тима еще долго бежали рядом с санями и кричали маме:

Папа. Варенька, умоляю — не простудись!

Тима. Кедровых шишек привези!

Папа. Будь осторожна: сейчас в деревне ожесточенная классовая борьба!

Тима. Приезжай скорей обратно!

Папа. Помни, ты — мое самое главное на свете.

Тима. Мамусечка, ты обо мне думай, когда спать ложишься, ладно?

Мама махала им обоим рукой, глаза ее сине и влажно блестели, и последнее, что увидел Тима,— это белую заячью шапку и в ней лицо мамы, такое ласковое, печальное, дорогое.

Обоз скрылся за поворотом, на дороге остались только гладко отшлифованные следы от полозьев, но и их скоро запорошило густым, кудлатым снегом.

Остановившись возле ворот транспортной конторы, папа сказал Тиме, вздохнув:

— Вот, брат, мы с тобой вдвоем остались. Плохо нам будет теперь без мамы.

— Ничего,— утешил Тима, — она скоро вернется. И даже хорошо, что поехала. Видел, какая она худая, а в деревне, говорят, еды много. Поест там как следует и вернется даже толстой.

— Ну что ж,— согласился папа.— Будем ждать.— Потом добавил сконфуженно: — Ты извини, Тима, мне надо идти.

— Мне тоже,— сказал Тима.

— Тебе куда? — спросил папа.

— К Ваське. Может, поеду, если вызов будет. А тебе куда?

— Витол вызывает.

— Контриков за шкирку хватать, да?

Папа обиделся, покраснел и сказал Тиме назидательно:

— Пользоваться жаргонными выражениями — значит, пренебрегать чистотой и ясностью русского языка. Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смел этого делать!

— Ладно, не буду,— покорно согласился Тима. Потом нерешительно спросил: — А ты все-таки зайдешь ночью?

— Постараюсь, обязательно постараюсь.

— Ну, я пошел,— объявил Тима, но, сделав несколько шагов, оглянулся, увидел спину отца, сутулую, с уныло опущенными плечами, и, проникаясь к нему жалостью, крикнул: — Папа, обожди!

— Ну, что скажешь? — спросил папа, стараясь спрятать от Тимы свои грустные глаза.

— Папа, — сказал Тима громким шепотом и предложил: — Давай я тебя поцелую.

Он обнял отца за обросшую жилистую, худую шею и изо всех сил поцеловал его в колючую щеку.

— Тима, — сипло сказал папа,— ты знаешь, что...— и протирая очки дрожащими пальцами, добавил: — Ты хороший человек, вот, — и, надевая снова очки, попросил: — Люби маму, она у нас, знаешь, необыкновенно хорошая.

И, бережно поцеловав Тиму в лоб, глубоко засунув руки в карманы, ушел, а из его правого, протоптанного валенка волочился по снегу вылезший кусок портянки.

В конюшне Тима обнял за шею Ваську и, прижимаясь лицом к его шерсти, тепло пахнущей потом, шептал дрожащими губами:

— Уехала мама. Уехала... А там, в деревне, говорят, коммунистов бандиты убивают. Ты слышишь? Зачем папа отпустил маму? Зачем?..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

После отъезда мамы Тима действительно стал жить вместе с папой и Витолом.

Ян теперь был не только председателем трибунала, а еще вдобавок начальником военно-революционного штаба Совета. Штаб помещался в старинной гранильне — низкие мрачные комнаты, узкие окна в аршинной толщины стенах, каменные плиты пола, до такой степени истертые ногами, что каждая квадратная плита походила на блюдо; оттого, что во всех углах стояли пирамидками винтовки и на салазках возвышался привязанный за деревянные колеса пулемет, все здесь казалось мужественным, суровым и строгим.

Ян Витол и папа устроили себе спальню в кладовой, где не было окна. И днем и ночью здесь горела семилинейная керосиновая лампа. Тима спал с папой на топчане. Вообще жить тут было неплохо. Папа и Ян отдавали Тиме всю патоку, которую они получали в пайке вместо сахара. Дежурные красногвардейцы учили разбирать и собирать винтовку. А один из них, по фамилии Солодовников, обшил валенки Тимы кожей, и теперь их можно было чистить ваксой, как сапоги. Тима обзавелся настоящим солдатским ремнем. Ложась спать, свертывал ремень в круг и клал под подушку, совсем как папа и Витол свои револьверы. По утрам Ян обтирался снегом, делал гимнастику по Мюллеру и, поглаживая выпуклый мощный шар на согнутой руке, хвастал: «Ничего себе, я еще здоровый, могу в цирке выступать». И он заставлял бледного, тощего папу тоже делать гимнастику, неизменно повторяя то же: «В здоровом теле — здоровый дух».

А папа произносил, задыхаясь, эти же слова только по-латыни: «Мэне сана ин корпорэ сано».

Тиме тоже приходилось подчиняться Яну и тоже делать гимнастику. После завтрака его выгоняли гулять, и Тима шел в транспортную контору ухаживать за своим Васькой.

Когда папа и Ян ложились спать, а это случалось далеко не каждую ночь, Тима сквозь сон слышал их разговоры.

— Я понимаю,— шептал папа взволнованно,— революция родилась в войне, в разрухе. Без мучений, терзаний, ужасов, без тяжелой длительной и кровавой борьбы народу не удержать свою власть. Но как тяжело знать, что некоторые люди, называвшие себя революционерами, тоже стали нашими врагами!